Прежде всего успокоиться! Во что бы то ни стало успокоиться. Не думать ни о чем, кроме главного!
— С кем есть связь? — вынимая из кармана коробку с табаком и унимая дрожь в пальцах, спросил Уваров краснощекого сержанта.
— С автоматчиками есть… С Белоусом тоже есть.
Решение нашлось.
— Чернец, бегом за санитарной двуколкой… Белоус, — закричал он в трубку, — станковый пулемет перебросить туда, где мазанка… Да, да, хотят переправиться, торопись… Смирнов, Смирнов, слышишь меня? Взвод автоматчиков — на берег, севернее мазанки. Что делать? В землю пусть зарываются, готовятся встречать гостей… Каких гостей? Фашистов — вот каких… Я говорю, Уваров. Да, да, немедленно выполняй, — весь преображенный взятой на себя ответственностью, в тревожном боевом азарте кричал Уваров.
Сержант-связист робко тронул его за плечо. Он смотрел не на него, а в сторону.
— Что?
— Капитан…
Уваров перевел взгляд. Весь перевязанный бинтами, Гончаренко неподвижно лежал на разостланной шинели. Лицо его было не по-живому призрачно-белым. Приоткрытыми глазами он смотрел на Уварова.
Лейтенант сорвался с места, подбежал, стал рядом на колени, наклонился.
— Так, так, — прохрипел Гончаренко. И, словно бы успокоившийся за судьбу батальона, снова закрыл глаза.
Обеззвученно и монотонно долбили землю снаряды и мины. Пахло порохом, гарью и полевыми травами. Утро разгорелось. Трудное боевое утро.
ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА
Красивые, строгие мелодии сменяли одна другую. Потом скрипач ушел со сцены, вместо него появилась певица в длинном черном платье.
Казалось, все в поселковом клубе было таким же, как месяц, два месяца и год назад. Только люди — рабочие с золотого прииска, колхозники, школьники — то и дело озабоченно шептались, да в кармане у него, Константина Волкова, как и у многих других парней, лежало извещение, где предлагалось завтра в семь часов утра явиться в военкомат.
Временами Костя переставал слушать музыку и, забывшись, смотрел на Танины волосы, на ее полную белую шею и маленькие уши. Совсем недавно стала Таня носить бирюзовые серьги, их подарила ей бабушка. Серьги очень шли Тане. Таня чувствовала на себе его взгляд, закусывала нижнюю губу и ласково ударяла Костю по руке. А потом ее лицо становилось грустным, брови сходились, темные ресницы опускались, и Костя догадывался: Таня думает о том же, о чем думали, не могли не думать все в зале: о войне, которая началась две недели назад. Думала она и о том, что он, Костя, призван в армию.
Концерт окончился, и Костя вместе с Таней вышли на улицу поселка. Они шли вдоль темных домов, и каблучки Таниных туфель стучали по утрамбованной, каменистой земле.
Около дома, где жила Таня, остановились.
Костя тихо сказал:
— Стало быть, жди, Таня… А если кто полюбится, так прямо и напиши, чтоб, значит, знал… Ну, а в случае весть придет, тогда…
— Молчи! — оборвала его Таня.
Рукой Таня оперлась о косяк двери, отвернулась. Лица ее не было видно, и Костя пожалел, что сейчас не день, не сможет он в последний раз глянуть в голубые, чистые Танины глаза.
В темноте громоздились дома, деревья в садах чуть слышно шумели листвой, вдали, за речкой, на горе, женский голос пел старую сибирскую песню.
На Тане было белое шелковое платье, вся она казалась легкой, и незнакомым — прерывистым, низким — сделался голос девушки.
— Не могу я так уйти… Понимаешь?.. Не могу, чтоб ты чужим остался… Буду тебе женой…
— А мать? — одними губами спросил Волков.
— А, пускай!.. Не могу я так тебя отпустить…
Утром он простился с Таней…
…Волков думал о Тане и не чувствовал ни острой боли, ни толчков, ни того, что его несет на руках друг и однополчанин Куныкин. Не видел он и порожней повозки, что ехала позади. От воспоминаний его оторвал чей-то слегка дребезжащий, тонкий, простуженный голос, повторявший одни и те же слова:
— Вить тяжело… Положим, а? Я вот травки постелил, полегоньку и довезем, а? Вить тяжело.
С усилием открыл Волков глаза, слегка приподнял голову.
Куныкин, рослый, широкий в плечах солдат, с квадратным, безбровым, озабоченным лицом, нес его на руках, словно ребенка. За Куныкиным шагал, держа в поводе мосластую сивую лошадь, тщедушный, с морщинистым лицом и тонкой жилистой шеей повозочный.
Не обращая на повозочного внимания, вовсе не замечая его, Куныкин упрямо шел по тропинке вдоль размытой фронтовой дороги. На опушке заболоченного чернолесья он остановился, измеряя расстояние, окинул взглядом расстилающийся перед ним темно-зеленый однообразный простор (до виднеющейся за полем деревни, где разместился санбат, было километра полтора) и, прислонившись к дереву, локтем приподняв голову Волкова, вглядевшись в подернутые мутью глаза, в бледное, с зеленоватым оттенком, забрызганное грязью лицо товарища, задумчиво, с грустью произнес: