Летом сорок второго года по приказу командования советские войска эвакуировались из Крыма. Для их прикрытия в Севастополе и некоторых других пунктах были оставлены подразделения моряков и пехотинцев. Они должны были отбивать натиск фашистов до тех пор, пока последнее судно с нашими войсками не выйдет в море, а после этого разбиться на мелкие группы и следовать на восток, к Керчи, где их ожидали люди, которым было поручено переправить наших воинов на кавказское побережье.
После выполнения этого задания в одной группе сошлись капитан Переверзев, командир стрелкового батальона, худощавый, с болезненно-желтым лицом человек, матросы Павел Костенко и Андрей Дымченко, оба коренастые, мускулистые, ловкие, слегка курносые, широкобровые, похожие друг на друга, как родные братья, и Петрович, в те дни старший сержант, помощник командира стрелкового взвода. Все они были измучены многодневными боями, оглушены близкими разрывами снарядов, почернели от пороховых газов, а Переверзев, кроме того, и ранен осколком снаряда в грудь. На несколько дней группа остановилась в разрушенном селении, поджидая другую группу, которая задержалась около Севастополя.
Воины укрылись на узкой прогалине среди густого кустарника, покрывавшего склон невысокой длинной горы. Кустарник был густой, колючий. Гитлеровцы никак не могли сюда забрести.
Позади остались опаленные склоны Сапун-горы, дым и копоть, танковые атаки, свист мин, завывание пикирующих бомбардировщиков. Эти люди на небольшой срок вышли из боев, чтобы прийти в себя, чуточку передохнуть, подготовиться к новым боям. В селении жителей не было, они успели эвакуироваться, сохранился лишь запах человеческого жилья.
Разожгли небольшой бездымный костер, сварили концентраты. Собрали на брошенных огородах помидоры, огурцы, лук, нашли немного прошлогоднего миндаля и грецких орехов.
В кустах было тихо, неправдоподобно тихо. Лишь изредка наверху, по горной дороге, проезжали грузовые автомашины, слышался скрип повозок, раздавался лошадиный топот, и снова все надолго смолкало.
Жужжали пчелы. Юркие ящерицы мелькали на каменистой земле. От моря тянуло влажным, теплым ветром. В первый же день на прогалину откуда-то выползла черепаха. Она, по-видимому, была домашняя, прирученная к людям, потому и приползла на голоса. Для черепахи нарвали травы, в глиняный черепок налили воды.
Четыре дня провели Переверзев, Костенко, Дымченко и наш хозяин в разрушенном селении. Первое время они мало говорили. Слишком тяжело и тревожно было на душе. Возились с черепахой, рассматривали ее складчатое тельце, круглые птичьи глаза или лежали неподвижно, глядя в знойное белое небо, чистили оружие, совместно перевязывали грудь Переверзева, отсыпались, прислушивались к неотчетливому, как шорох, рокоту моря.
Первым заговорил Дымченко.
— Обтолчется все, как галька морская, — стал убеждать он товарищей. — И из Крыма и отовсюду прогоним их, — только так, в третьем лице, он именовал гитлеровцев.
Все уже успели узнать, что Дымченко вылежал два месяца в одном из севастопольских госпиталей и там полюбил медицинскую сестру Надю. Дымченко показал ее карточку. И все подолгу рассматривали белокурую, с большими настороженными глазами и тонкими губами девушку, хвалили ее и шутили. Дымченко был так переполнен своей любовью, так восторженно говорил о своей Наде, что товарищи немного завидовали красавцу моряку, невольно вспоминали тех, кто ждал их, и искренне желали ему скорее встретиться со своей Надей и никогда больше не расставаться.
— Ни много ни мало, а ровно месяц, тридцать дней, я к ней присматривался, покашивался на нее, а чтобы о чем-нибудь таком заговорить — сил не имел. С другими сестрами и байки рассказываю и другой раз такое ляпнешь, что засмущается, уйдет, а тут робость одолевала. Только о температуре и лекарствах речь вел, да и то раз пять в уме повторишь, прежде чем скажешь. Войдет в палату: и движения у нее какие-то особенные, плавные, что ли, и руки не такие, как у прочих, и голос… Смотришь на нее и думаешь: «Не такая ты, как все, и задумчивость у тебя какая-то своя, и взгляд какой-то свой, задушевный, что ли…» Как-то перед ужином входит она в палату, раненые-то все к тому времени сил набрались, в клубе картину смотрят, только в углу один земляк спит — я того земляка не в счет, сам себе говорю: «Или сейчас, или, будь ты проклят, выходит, трус ты наипоследнейший, Андрей Платонович…» Надя мне градусник подает, а я не беру, всякие вещи говорю, дескать, не падает у меня, сестрица Надя, температура, потому что сжигает меня любовь. Надя ничего, улыбается. Взял я ее руку, потянул к себе. Она, конечно, вырывается, выходит из палаты. Но только в дверях оглянулась да так посмотрела, что сказал я себе: «Нет счастливее тебя человека, Андрей Платонович, нет и не может быть». Так с пустяка, с шутки и началась наша любовь. И поклялся я ей нерушимой клятвой сохранить любовь. И адреса родных и знакомых дал, чтобы списаться, как только будет возможность. Мало дней я ее знал, а полюбил навечно, такое уж, стало быть, мое сердце… — рассказывал товарищам Дымченко. Товарищи слушали, и лица их прояснялись: война войной, тяжело — будет легче, главное — в горькие дни душу сохранить, не дать в нее запасть сомнению, сохранить ее для светлого, хорошего.