— Младший лейтенант, пойдемте ко мне в землянку, — проговорил, наконец, майор и, не замечая тянувшегося перед ним разведчика, грузно спустился по земляным ступенькам.
И через сутки Костя вместе с тремя солдатами привел на то же самое место фельдфебеля.
Костю наградили Красной Звездой. Его теперь признали одним из самых храбрых в части офицеров, много говорили о поиске. Но сам он вскоре забыл об этом и занялся хорошо знакомым фронтовому люду окопным изобретательством: ставил вместе с саперами мины, которые за веревку можно было перемещать с места на место, из консервных банок и проволоки делал заграждения, предупреждающие о появлении противника в нейтральной зоне, сооружал вместе с артиллеристами хитро замаскированные наблюдательные пункты, возводил целые ирригационные системы для осушения блиндажей и окопов.
Солдаты полюбили своего младшего лейтенанта, приказания его выполняли не только точно, но с особенной, подчеркнутой охотой.
Весной, в мае, гитлеровцы повели наступление. Костин взвод занимал оборону на окраине разрушенной деревни. После трехдневных, почти беспрерывных боев много наших солдат и офицеров вышло из строя.
Меня послали на передний край. Я должен был выяснить обстановку, обойти подразделения и передать командирам важное приказание.
Противник вел сильный артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. В поле, которое мне предстояло перебежать, и среди развалин, оставшихся от деревни, то и дело поднимались столбы дыма.
Я побежал по чахлому, еще не зазеленевшему кустарнику, пересек заброшенный грейдер. Большое, ярко освещенное поле расстилалось передо мной. Я бежал по бурой стерне, падал на землю, метался из стороны в сторону среди разрывов. Осколки и пули жужжали в ушах. Пулеметы то и дело чертили передо мной пыльные строчки. Я знал, что в поле было много подразделений, но на поверхности земли никого не было видно. И мне показалось, словно остался на всем этом большом поле я один и именно в меня направлены все эти килограммы раскаленного металла. Забежал в плохонькое, наспех сооруженное укрытьице. Там сидели два связиста. Они подвинулись, освобождая мне место.
— Вот дают, собаки! — сказал один из связистов, сочувственно поглядывая на меня. — И как вы только добежали!..
Другой связист при нарастающем вое мин и снарядов втягивал голову в плечи и, сидя на корточках, слегка раскачивался из стороны в сторону. Казалось, он сильно трусит. Однако, как только порвалась связь, он, ни слова не говоря своему товарищу, легко выскочил из укрытия и побежал вдоль провода, пропуская его между пальцев. Он делал все это так спокойно и деловито, будто кто-то другой минуту назад втягивал голову в плечи и раскачивался из стороны в сторону, словно от резкой зубной боли.
Оставшийся в укрытии солдат посоветовал мне еще немного переждать. У меня не было времени: приказание было срочным, как и все бывает срочным во время боя. Я побежал по полю, прыгая через какие-то ямы и обломки, заранее примечая место, где можно было бы упасть и отдышаться. Моя шинель была вся в грязи, полы ее намокли и хлопали по ногам. Я снова бежал и падал, бежал и падал, ни о чем не думая, забыв обо всем, кроме того, что надо лавировать среди разрывов, пригибаться и во что бы то ни стало выполнить приказание.
Впереди показался ход сообщения. Я прыгнул в него и через пять минут был в Костином взводе. Костя и сухощавый младший сержант, стоя на коленях, возились с вышедшим из строя станковым пулеметом. Дементьев мельком глянул на меня и произнес равнодушно:
— А, Костромин! Тут у нас жарковато…
Я вынул из полевой сумки таблицу сигналов для вызова артогня и протянул ее Косте. Он взял бумагу, задержал взгляд на моих пальцах, потом поднял голову.
Это была тяжелая для меня минута.
— Человек — это звучит гордо, — произнес Костя Дементьев горьковские слова.
Он проговорил их, эти слова, с беспощадной холодной иронией, расстегнул шинель, вынул из кармана гимнастерки небольшое, круглое, в яркой зеленой оправе зеркальце и поднес к моему лицу. Если бы я увидел усталое, измученное лицо! Нет, на меня смотрело искаженное страхом лицо — чужое, отвратительное, красное и потное; на лбу и висках вздулись синие жилки, налитые кровью глаза блуждали, губы дрожали, нижняя челюсть против воли то и дело стучала о верхнюю.
Сухощавый младший сержант, обернувшись, переведя взгляд с Дементьева на меня, ухмыльнулся и, вставляя ленту в приемник, замурлыкал, а потом запел какую-то частушку. Грохот и треск пулеметных очередей помешали мне полностью разобрать ее слова. А вот первые две строки я помню до сих пор: