Дементьев что-то строго сказал младшему сержанту. А я… я медленно пошел по ходу сообщения. Надо было бы пригибаться — гитлеровцы поливали нашу оборону пулеметным огнем, но я шел во весь рост.
Молодой, почти еще не обстрелянный офицер, я и до того дня честно выполнял свой воинский долг. Меня нельзя было упрекнуть в трусости, в желании спрятаться за спину товарищей, уклониться от опасности. Только ведь офицер обязан во всем подавать пример своим подчиненным и не имеет права показывать свою слабость, малодушие. Я стал ненавидеть страх, как подлое, низкое, животное чувство. Будто порвалась какая-то невидимая глазом ниточка, которая преграждала мне дорогу вперед, к мужественному пониманию жизни, к тому, чтобы стать сильным человеком и художником, до конца преданным настоящему, правдивому искусству.
Костя помог мне, сам того не подозревая. И через пять или шесть дней я отблагодарил его. Гитлеровцы перешли в наступление. Все их атаки были отбиты. Лишь на одном участке они на тридцать или сорок метров потеснили наши подразделения и блокировали блиндаж, в котором находился Костя.
У Дементьева была радиосвязь со штабом. Он мог попросить разрешения отойти в тыл. Однако он не бросил блиндаж и продолжал обороняться.
Блиндаж этот был отбит у гитлеровцев и достался ценой немалых потерь. И Костя не мог бросить его. Он оборонял блиндаж от полудня до вечерних сумерек, до тех пор, пока немцы не зашли по ходу сообщения в тыл.
Костя и его подчиненные знали, что немцы потеснили наши подразделения лишь на одном участке, что на соседних участках наши части отбросили врага и продвинулись вперед. Помощь должна была подоспеть. Боеприпасы заканчивались, в магазинах автоматов оставалось по десятку патронов, положение становилось безвыходным.
Фашисты, взобравшиеся на перекрытие блиндажа и укрывшиеся в ходе сообщения, выкрикивали что-то. И Костя, и сержант, и раненый солдат поняли, что они предлагают сдаваться.
— Вызываю на нас артиллерию!.. Других предложений нет? — строго спросил Костя.
— Нет, — хрипло ответил сержант.
— Нет, — твердо, как клятву, повторил солдат.
У людей, осажденных в блиндаже, не было возможности подойти друг к другу, пожать руки, сказать последнее слово, важное и значительное. Они обменялись взглядами, и взгляды эти сказали им больше, чем могут выразить слова.
В то самое время, когда Костя вызвал огонь на себя, мы пошли в контратаку. В решительную минуту нам сообщили о трех смельчаках. Это придало силы. Я застрелил из автомата двух гитлеровцев и первым вбежал в блиндаж. Мы спасли всех троих. Спасли и Костиного любимца — подбитого лопоухого щенка.
— Спасибо, Костромин!.. Я раньше почему-то думал, что ты не такой… — сказал мне Костя.
Потом мы сидели на нарах все в том же блиндаже, ели консервы, и Костя рассказывал, как удалось им удержаться и о чем он думал, когда ему показалось, что выхода нет. Рыжий щенок прыгал на трех лапах у наших ног, тихонько повизгивал, выпрашивая подачки…
О последних минутах Кости я ничего не могу сообщить. Месяца через два я был ранен, меня эвакуировали в тыл. Только после войны я услышал от однополчан, что он случайно, на дороге, во время марша, погиб от осколка бомбы…
Надежда Дементьева подняла голову. В глазах ее блестели слезы.
— Я ничего не сказала о себе. Мы с Костей были знакомы давно, со школьных лет. И давно любили друг друга. В сорок втором году он проездом был в Москве. Мы поженились. А теперь у меня растет наш сын — маленький Костя. Он, кажется, похож на отца… — Она вынула из сумочки и положила на стол, рядом с этюдами, маленькую карточку.
В глубокой задумчивости все трое молча склонились над столом. Отважный младший лейтенант, суровое, передернутое болью лицо раненого солдата, грубоватый, узкоплечий и узкоглазый сержант — эти люди смотрели с пожелтевших листов бумаги и кусков полотна. А рядом, с карточки, улыбался вихрастый мальчуган.
Стали прощаться.
— Приходите к нам! И возьмите с собой вашего мальчика, — пригласила жена художника.
— Благодарю! Как бы мне хотелось, чтобы он был таким же, как его отец.
— А каким же еще он может быть? — задумчиво произнес художник.
Дверь за гостьей захлопнулась. Шаги ее несколько мгновений слышались на лестнице. Потом замолкли.
ЧЕЛОВЕК ВЫХОДИТ ИЗ ЛЕСА
Огневка бежала по лесу. Последнее время ей худо жилось, и, если б не лисята, она непременно ушла бы из этого прежде тихого и богатого дичью, а теперь опаленного огнем, заполненного шорохами и лязгом металла леса. Но надо было кормить маленьких лисят, и, повинуясь материнскому инстинкту, огневка не уходила, хотя добывать пищу с каждым днем становилось все труднее.