На краю полянки огневка остановилась, чтобы обнюхать ямку с примятыми бурыми листьями. И в этот момент на опушку выскочил крупный заяц-русак. Увидев лису, он скакнул в сторону. Огневка погналась было за ним, но в чаще, около высокой разлапистой ели, ее вспугнули человеческие глаза. Она очень боялась людей и потому, бросив зайца, стала поспешно уходить от страшных для нее человеческих глаз.
Человек без всякого интереса посмотрел ей вдогонку и устало сел под елью, на кучу хвороста. Он был в солдатской форме, с вещевым мешком за спиной и самозарядной винтовкой. Поставив на землю винтовку, солдат развязал мешок, вынул кусок черного хлеба и стал есть.
Солдату не было решительно никакого дела до лисы и зайца. Ему надо было срочно принять хотя бы предварительное решение. Но вид зайца и лисы словно бы встряхнул его, напомнил лишний раз, что не только на войне нет жизни без борьбы.
Солдат Александр Маркин после ранения четыре месяца провел в госпитале. Потом был выписан и зачислен в отправляющуюся на фронт часть.
В эшелоне он сразу же сдружился с ребятами из взвода разведки. Ребята ему понравились, веселые и бывалые, с такими не пропадешь. Время было трудное — начало зимы сорок второго года, но Маркин и его новые товарищи не теряли бодрости духа. В дальнем тылу они видели, какая силища поднята на врага. Они ехали воевать, и в глубине души каждый был уверен, что за черными днями наступят светлые.
Пели, толковали по душам, балагурили, смотрели в полураскрытую дверь, на припорошенную первым снегом равнину, на приветливые дымки над избами. А когда Коля Быстров снимал с нар свою гармошку, такого давали трепака, что не слышно было ни стука колес, ни паровозных гудков.
Потом Маркин заволновался. Разумеется, никто не говорил, да и не мог сказать солдатам, на какой участок фронта отправляется эшелон. Только после того, как эшелон почти целые сутки простоял вблизи Москвы, на Окружной дороге, и двинулся дальше, Маркину стало ясно, что ему не миновать родного дома.
До войны он жил в поселке, раскинувшемся вокруг крупного железнодорожного узла. Работал он шофером на грузовой машине. В поселке жил отец Маркина — старый железнодорожник, а еще жила девушка, с которой он прежде очень дружил и переписывался все время, пока был на фронте и в госпитале.
Да, эшелон теперь уже никуда не мог свернуть, и Маркин неминуемо будет проезжать мимо дома. Он сказал об этом командиру отделения, вислоусому кубанцу Дмитриенко. Тот сообщил взводному, младшему лейтенанту Федорову, молоденькому, только что из военного училища офицеру. И Федоров обещал Маркину предоставить возможность повидаться с родными.
На железнодорожный узел поезд прибыл поздним вечером. Младший лейтенант Федоров пошел вместе с Маркиным к военному коменданту. Выяснилось, что эшелон простоит не менее трех часов. И он отпустил Маркина.
Вот он уже подходит к дому. Постучал. Узнал шаги отца и подумал, что походка у отца стала иная, шаркающая и медлительная. В сенях было совсем темно, и все же отец разглядел его, заплакал, начал целовать и никак не мог оторваться. Маркин почувствовал, что у него в гортани застрял горячий комок, с усилием сдержался. В комнате горела какая-то плошка и стоял полумрак. Однако Маркин сразу увидел, что отец очень постарел. Раньше у него были темные, с проседью волосы, теперь они совсем поседели. Побелели и обкуренные усы. Лицо избороздили морщины, шея словно бы вытянулась, похудела.
Было прохладно, и отец домовничал в стареньком полушубке и стоптанных сивых валенках.
Они сели рядом на кровати, и отец накинул на его плечи полу своего полушубка. Говорили обо всем сразу: о войне, о том, что неминуем скорый просвет в тучах, вспоминали покойную мать, она умерла за год до войны, семейных знакомых и родных.
Потом отец поставил на стол бутылку водки, принес хлеба, луку, квашеной капусты, нарезал густо посоленного желтого сала.
Они съели по нескольку луковиц, сала и хлеба. Пить не стали. Не хотелось водки ни отцу, ни сыну.
При прощании старик опять заплакал. Он сунул в карман сына бутылку, завернул сала и остановился посреди комнаты, жалобно глядя на него. Тот взял его руку, прижался к ней щекой.
— Не провожай, батя… мне тут к знакомым надо…