— Кажется, ты, — так же нерешительно ответила Настя.
Было сыро и прохладно, она, наверное, озябла, и потому у нее дрожал голос.
— Тебе холодно, у тебя зубы стучат, — сказал Василий.
— Нет, нет, не холодно… а впрочем, я не знаю… понимаешь, ничего не знаю и не понимаю, — невпопад отозвалась Настя. — И это я только сейчас поняла, минут пять назад.
Василий прижал ее к себе и стал целовать, и она больше не вырывалась.
— Пускай спивается Витька Морозов! — очень громко сказал, почти крикнул Василий, чувствуя, как яростно бьется в висках кровь и как ликующая радость охватывает его.
— Ой, не говори так, — тихо отозвалась Настя, и спрятала голову на его груди, и стала покорной, и снова позволила себя целовать, и почти совсем не вырывалась.
Дождь становился все сильнее, вода в реке бурлила и клокотала, волны со стонущим шумом ударяли в берег. На середине реки виднелся красный огонек: это буксир тащил темную громаду — баржу. Женский голос на барже выкрикивал какое-то непонятное слово, мужской голос с буксира отвечал тоже что-то невнятное. Волны и ветер мешали пароходику, и он почти стоял на месте.
Василий и Настя встали и пошли к городу. Говорить не хотелось, да и не нужны были сейчас этим товарищам никакие слова. Они шли молча, прижавшись друг к другу.
…Но всему приходит конец. И когда не дорожат временем, оно не торопится. Но как только появляется желание продлить дни и часы, время начинает скакать галопом. Отпуск у Василия подходил к концу, надо было возвращаться в полк. Через два года Настя заканчивала институт. Два года надо было ждать. Два года переписываться, мечтать об очередных отпусках, надеяться и опасаться, верить и клятвенно заверять друг друга.
В эти последние дни у Василия состоялось еще одно объяснение, на этот раз неприятное. На рассвете, простившись с Настей, он вернулся домой — и удивился. Татьяна не спала. Она сидела с книжкой в руках и, когда Василий вошел, заговорила вздрагивающим от гнева голосом:
— Долго это будет продолжаться! Ты понимаешь, что ты делаешь? Я не хочу, чтобы ты позорил себя, и меня, и маму!..
— В чем дело? — холодно перебил сестру Василий.
И они долго говорили друг другу колкости. Их голоса разбудили Анну Алексеевну. Накинув на плечи старенькое пальто, она появилась на пороге комнаты и молча переводила испуганно-удивленные глаза с сына на дочь.
Утром следующего дня Татьяна уехала. С братом она не простилась.
А потом и Василий собрался. Его провожали мать и Настя. С чемоданом в руке он шагал по перрону позади двух женщин — старой и молодой. Мать дважды поцеловала его. Потом он сделал шаг к Насте, обнял ее за горячие плечи, заглянул в зеленоватые глаза, шепнул:
— А Витьке скажи: пускай пьет, стопками, литрами… — И засмеялся озорно, радостно.
Поезд тронулся. Опять железнодорожные пути, вагоны, вокзалы, суета, будки стрелочников, запах горелого угля и налетающие как шквал, встречные поезда.
3. ДОЧЬ
К тридцати двум годам Татьяна пришла к выводу, что личная жизнь ей не удалась. Слишком долго она прощала, чересчур многое сделала, чтобы сохранить свою первую, неудачливую и обреченную любовь. Больше она не хотела и, наверное, не смогла бы никого полюбить.
Все это началось еще в годы войны. Она училась тогда на третьем курсе медицинского института и одновременно работала в госпитале старшей сестрой отделения. Хоть и трудно было в те времена, но все же студенты изредка устраивали более чем скромные вечеринки. На одной из таких вечеринок она познакомилась с Владимиром Мурзиным. Это был рослый парень, ходивший в стоптанных, с загнутыми вверх носами валенцах и короткой шинели без хлястика. Застежек у шинели не было, около ворота была пришита одна-единственная, большая, красная, от дамского пальто, пуговица. Юноша этот приехал откуда-то из Сибири и теперь хотел устроиться на второй курс инженерно-экономического института, в котором учился до войны.
— Трудно мне. Ни родителей, ни родного человека, — говорил он Татьяне.
Мурзин тронул Татьяну своей неприспособленностью к жизни, тем, что он совсем один, и тем, что говорил он об этом не стесняясь. Кроме того, у него было приятное, слегка курносое лицо.
С вечеринки они вышли вместе, им было по дороге. Владимир жил у своей дальней родственницы — «препротивной старушонки и к тому же ханжи», как он выразился. У Татьяны был ночной пропуск. Владимир очень боялся оказаться на улице в неурочное время, поэтому они торопились. Доро́гой Татьяна сказала, что ей скоро надо в госпиталь на дежурство. Они дошли до переулка, где был дом, в котором остановился Владимир, и простились.