Листая ее, я вновь ощутил живую энергию Солоновича, хранящуюся в страницах этой книги, напитанной его духовным пафосом. Здесь и свободный полет мысли, и романтизм, и поэтичность, и устремленность в неведомое, и страстный поиск.
Ничто глубокое. Ничто всесильное…
Ничто — пустое, как сердце Тайны, как сон Нирваны.
Как зов в пустыне, как крик на море —
сильнейшее богов, невыразимое Ничто.
Белое, как матовый туман болотного утра,
острое и белое, как осколок разбитого льда
глубоких надежд.
Оно было и будет, и его нет никогда, ибо
оно объемлет и держит само себя и в тусклом
взоре своем отражает Ничто.
Оно неподвижно, как труп, живущий страхом…
Оно лежало…
И не было громкого крика, и боязливых голосов,
и тишины не было — зовущей шорох;
и не было света и не было мрака,
Не было ничего…
Это было Ничто!
Необъятная, неизвестная, всеобъемлющая
Тайна покоилась в глубоком сне
без грез, без сновидений… (с. 9)
И не родился еще из нее могучий
страж зовущей Тайны — суровое, холодное Молчание…
И Колеса еще не было, которому другое имя — Вечность.
И на челе Непроявленного не было начертано ни одной
Кальпы, ибо Айнсоф не извлекало еще из своей сути
черной, зловещей Тиамат, хранившей в своих недрах
живые образы вращений Колеса.
И если бы явился атом, он был бы здесь
Творцом, он был бы всемогущим, он был бы Всем…
Один атом, о, только бы один, — единый и
ничтожный, — он был бы Богом, небом, адом,
вселенной и собой… Он был бы Бытием!..
Он был бы точкой, язвой, раной, проклятием, тоской…
О, это было бы Все!
И возник в Небытии крик отчаяния…
Точно где-то, в самом центре его, треснуло сердце
и раздвинулось; как будто порвалось что-то,
и там, где порвалось, где не было Ничто, — там
повис крик, страшный…
Он висел в бездне и точно падал куда-то
в неизведанную глубину, и точно поднимался
вверх — туда, где не было недостижимого,
и точно углублялся в себя, — в рану своего бытия,
в хаос непредначертанных абсолютов… (с. 10)
Он возмутил спокойное, бесстрастное Ничто…
Он впивался, он терзал, он хотел жить…
…он вонзался все глубже…
… извивался он и стонал, и молил, и рыдал,
и звучал, задыхался и рос… (с. 11)
… Это была страшная битва на границе веков и хотений…
… Но крик рос… (с. 12)
битва кипела, стонала, рыдала, как жизнь,
как страданье, как мука и бред… (с. 14)
… Явилось новое.
Лотос расцвел жемчужным ожерельем, алмазы слез блестели по краям, и острые, мелькающие стрелы впервые пронизали мрак, — тычинками тянулись нити света, и завязь мира народилась, как первый час текущей ленты неподвижности веков.
И трон, как будто плавая в лучах сверкающего света, И Бог-Отец, Иегова, Атман и Брама, Хонс и Демиург, Нус и Бэл, и Ра, Один и Параклет, он — имеющий бесконечные названия и не имеющий ни одного имени, внезапно появился, — первый и последний, в ком все и кто во всем, — олицетворенье Бытия. (с. 16)
Тихо стало поворачиваться Колесо.
Проснулась Тайна и принесла в свое чрево
зародыши будущего.
спираль Всебытия развертывалась от страшного давления необходимости, и появлялись все новые и новые миры… (с. 18)
… И бледные тучи грядущих событий
толпились, стонали, взывали,
и белые руки с мольбой простирали
к великой и грозной Судьбе.
А песня призывных и гордых смятений
росла, разливалась, катилась, стучалась,
— бросалась на выси гармоний.
И вопли, и скрежет, и стоны, и муки
творили победу, творили борьбу. (с. 24)
С тихим ропотом бились эфирные волны,
искали тоску берегов.
Как ризы венчанных и гордых владычеств,
порфиры из струй золотых, в разбросанных искрах рожденья
таились, грядущих событий виденья храня.
Холодных молчаний суровые лики
бесстрастно глядели из тьмы.
И мир волновался и рос, разбивался,
не зная зачем и к чему… (с. 33)
Не ведая острых, скалистых стремлений,