Утром я вызвал к себе Боброка.
- По здорову ли почивал, Дмитрий Михайлович?
Боброк, снявший шапку, входя в комнату, кивнул, открыл, было, рот, чтобы ответить. И - замер.
Сквозь приоткрытую дверь видна опочивальня, в ней - "постель распахнутая настежь". В постели - Агнешка. Обнажённое, утомлённое страстями, вольно раскинувшееся белое женское тело среди смятых простыней и разбросанных подушек.
- Кур-р-вищ-ща...
Это не было произнесено. Только прошелестело шёпотом, сорвалось дыханием с его губ. Но я услышал. В два шага, выдёргивая огрызки, шагнул к Боброку. Подпёр клинком бороду:
- С-смерти ищешь?! Х-холоп...
Он дёрнул руками. И остановился. Не успевает, чуть нажму - перережу горло. Но ума старый воспитатель волынских княжичей не потерял:
- Говорили, что холопов на Руси более нет. Что ты людей русских из неволи освободил. А нынче против закона пойдёшь? Вором станешь?
Может, если бы русское рабство не обдумывалось мною давно - я бы растерялся. Но варианты уже прикидывались.
- С-слово не нр-равится? Не хочешь х-холопом с-сдохнуть? Так назовись сволочью или идиотом. Ты - уже вор. Ты слуга - воровского князя. А прирезать тебя по закону - я причину найду.
Он, кажется, собирался что-то возразить. Принять смерть славную от клинка "Зверя Лютого". Пришлось объяснить:
- Мне плевать, что ты, по подлой холопской привычке, лаешь госпожу свою бывшую. Она многие годы тебе благодетельницей была. Но ты, дерьмо собачье, по своей скотской манере, добра не помнишь. Мне плевать, что она тебе государыней была, что ты её и детей защищать клялся. Ты ж боярин святорусский. Таким изменить, предать - как дышать. Но она - наложница моя. Подстилка Зверя Лютого. За неё одну - таких как ты десяток зарежу, в землю закопаю. От тебя - ни пользы, ни удовольствия. Пор-рву. Понял?
Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, нос к носу. Потом он опустил веки и руки.
- Да. Господин.
Сдвинувшись в сторону, не отрывая клинка от его шеи под бородой, негромко позвал через плечо:
- Агнешка, просыпайся. Вставать пора, дела ждут.
Она завозилась на постели, что-то бормоча сквозь сон, не открывая глаз, продолжая улыбаться воспоминанию о сновидении, уселась на постели.
У Боброка текли слёзы. От потрясения, от обрушения мира, от стыда. Его госпожа, часть самого дорого для него - его чести, его служения, символ законности, прочности, продолжения рода, которому он служит, сидит голая в постели чужого мужика. И улыбается.
Если бы я взял её силой, мучил, привязывал, пытал... Что ж - "право победителя". А бедняжку - пожалеть. Несколько брезгливо отстранясь. Порченная, пользованная. Не повезло.
Но здесь... Она - сама, она - радуется. Вот этому. Бесчестию. Позору. Своему вдовству. Краху всего. Она должна биться, плакать, рваться. А ей - хорошо. Тешить похоть мерзкую. С убийцей её мужа.
Спящая женщина - одно из самых прекрасных зрелищ в мире. Женщина просыпающаяся... как повезёт. Одни открывают глаза для радости, другие - для злобы, боли, горя.
Агнешка сидела на постели чуть покачиваясь. Улыбаясь всё шире, и вдруг, заливаясь смехом от вспоминаемых ночных эпизодов, откинулась на спину, широко раскинув руки.
- Как хорошо-то...
Я сам улыбнулся счастью, звучавшему в этом голосе. Явно звучащем: Боброк всхлюпнул носом.
- Агнешка-а-а...
- Да, господин. Иду, господин.
Она подскочила на постели с весёлым, счастливым видом. И увидела нас. Двух мужчин безотрывно разглядывающих её через две комнаты. Счастливая улыбка сползла с её лица. Она попыталась прикрыться, но быстро сообразила - поздно. Упёрлась руками в постель, сгорбилась, уставилась в пол. Лицо её быстро краснело.
- Агнешка, там слева на лавке халат мой лежит. Накинь и иди к нам.
Всё ещё улыбаясь отсветом её радости я повернулся к Боброку:
- Хочешь, я её тут, при тебе, на столе...? А ты подержишь. Или поучаствуешь. Хочешь?
Я убрал "огрызки" в ножны. И Боброк сполз на колени.
- Н-не не надо. Господин. Пожалей.
Забавно. Не её "пожалей" - его. "Испанский стыд"? Крах феодализма в форме десеньоризации сеньоры? Унижение несостоявшегося, в этой самочке, самца?
- Тебе стыдно, Боброк? В глазах печёт, сердце щемит, щёки горят? Вот и запоминай: холопства на Святой Руси более нет. А ты есть. В воле моей, во власти моей. И ничего тебя от этого не избавит. Служи. Хорошо, честно, истово, преданно. Служи - мне.
Позвал вестового, мы уселись за стол, вышла и Агнешка. Уселась на лавке с краюшку, смущённо не поднимая глаз. Конечно, господин волен показывать робу свою хоть кому, хоть как. Хоть бы и без одежды, хоть бы и без кожи. Но как-то...