– Римский император август… – пробормотал фон Лихтенштейн – он то ли кое-что смыслил в латыни, то ли просто был изрядным знатоком истории и средневекового права. – Вместо избранного императора.
– Именно так, ваше сиятельство – кивнул я. – Коронация Папой когда-то обладала не только сакральным смыслом, но и политическим. С монархом, которого признал Святой Престол, придется считаться всем остальным – и не только католиком.
– В этом мире есть только одно, с чем будут считаться – сила. – Хельга сердито сверкнула глазами-льдинками. – Армия или капитал – неважно. У меня нет ни того, ни другого.
– И все же не стоит недооценивать силу римской короны, ваше высочество. – Фон Лихтенштейн мягко улыбнулся. – И уж тем более – не стоит недооценивать влияние Святого Престола. Если Папа действительно поддержит вас – это, фактически, будет означать, что каждый, кто встанет на сторону канцлера – пойдет против воли Божьей… Знаю, в наше время вера не столь сильна в людях, как раньше – но в Европе пока еще достаточно ревностных католиков. Да и для знати слово понтифика – вовсе не пустой звук.
Я не ожидал, что старик так быстро меня поддержит – но тот, похоже, соображал заметно быстрее, чем следовало ожидать от человека в его возрасте. И уже успел просчитать возможную выгоду от коронации. За личиной немолодого правителя крохотного княжества в составе Рейха скрывался матерый политик, закаленный десятилетиями придворных интриг. И, возможно, куда более влиятельный, чем казалось на первый взгляд.
Отлично – как раз такой человек сейчас и нужен.
– Но как вы представляете себе это, князь? – Фон Лихтештейн задумчиво наморщил лоб. – Коронация в Риме… Такого не было уже… целую вечность!
– Куда меньше, ваше сиятельство, – отозвался я. – С двадцать четвертого февраля одна тысяча пятьсот тридцатого года, когда король объединенных Кастилии и Арагона Карл из рода Габсбургов, – Я отсалютовал Хельге ладонью, – был коронован Папой Римским Климентом Седьмым и получил титул императора… И хоть сие знаменательное событие и случилось в Болонье, а не здесь, в Ватикане – едва ли это имело какое-то значение.
– Завидные познания, князь.
– У меня была почти целая ночь, чтобы покопаться в местных архивах, – усмехнулся я. – И уж поверьте – там можно найти немало интересного.
– Охотно верю. И поддерживаю ваш замысел – целиком и полностью. – Фон Лихтенштейн почтительно склонил голову. – Но сколько у нас времени? Переговоры наверняка должны начаться со дня на день!
– Через неделю. И именно поэтому нам следует поторопиться, ваше сиятельство.
– Неделя?! – Фон Лихтенштейн снова выпучил глаза. – Господь Милосердный… Разве возможно за такое время убедить Святой Престол?.. И более того – нам следует непременно пригласить тех, кто присягнет на верность будущей правительнице Рейх. Князей, курфюрстов, герцогов… всех!
– И поэтому я благодарю Господа, что мы все собрались здесь, в Ватикане – хоть нас и свели вместе весьма прискорбные обстоятельства, если не сказать – опасные. – Я шагнул вперед и встал прямо перед фон Лихтенштейном. – Ведь едва ли кто-то сможет заручиться поддержкой знати лучше вас – достойнейшего и преданнейшего из князей Священной Римской Империи.
Лесть вышла слишком прямой и уж точно не блистала изяществом – но дело свое сделала: фон Лихтенштейн заглотил наживку. Тут же приосанился, поправил лацканы пиджака и даже сидя на мгновение как будто бы стал чуть выше ростом.
– Я?! Что ж… – проговорил он с плохо скрываемым восторгом. – Полагаю, мне это под силу. Даже в столь сжатые сроки.
– Вот и славно. А об остальном не беспокойтесь, ваше высочество. – Я поклонился Хельге и опустился обратно в кресло. – Понтифика я возьму на себя.
Глава 25
– Не уходи далеко, ладно? – Хельга улучила момент, когда на нас как будто никто не смотрел, и стиснула мою руку холодными пальцами. – Или я с ума сойду. Или вообще грохнусь в обморок!
– Ну же, ведите себя достойно, ваше величество. – Я так же незаметно освободился от хватки и на всякий случай даже отступил на шаг. – Едва ли стоит падать без чувств – да еще и на собственной коронации.
Все прошло успешно – настолько, насколько вообще могло, хоть само действо куда больше напоминало закрытую встречу исключительно «для своих», чем событие, которому суждено изменить курс новейшей истории Европы.