В конце лета, перед самым отъездом Вовы, пришло письмо от Вукола с извещением, что проездом в Петербург завернет побывать у родителей. Намерение поступить в университет всех обрадовало — радовались за Вукола, что прекращает он работу в хоре.
Елизар не ждал от сыновей какой-либо материальной помощи: много ли им со старухой надо — перебивался кустарной работой, зато для «души» имел много забот: сельские общественные дела. Народ открыто противодействовал попам, земскому начальнику, крепостнику-судье, которые тоже открыто вредили мужикам. Борьба эта захватывала. Глядя на нее, волновался и горел юный ученый — Вова Буслаев. Неожиданно произошел в Кандалах такой случай: шел по селу серединой дороги судья — в соломенной шляпе на длинных волосах, с длинной седой бородой, в долгополой крылатке, — мужикам казался он на попа похож, либо на огородное чучело. На пыльной дороге играли маленькие дети. Трехлетняя девочка испугалась его и, бросив в судью горсть пыли, засеменила домой. Судья возмутился таким неуважением к нему и побежал преследовать ее. Девочка вбежала в родную избу, судья за ней и настиг обидчицу в чулане. Пыхтя и отдуваясь, ворча что-то, прошел через всю избу на глазах остолбеневшей семьи, кричал и стучал палкой. Когда мать подняла свою дочь на руки, девочка на руках у нее в странных конвульсиях умерла — от страха.
Никто не привлек судью к ответу, никто не наказал его. Село было запугано. Урядник бил мужиков нагайкой по лицу и одному вышиб вон глаз. Никто не сопротивлялся: больше всего боялись крестьяне обвинения их в «сопротивлении властям», зная, что за этим последует «усмирение». Слова «бунт на коленях» сделались всем известной поговоркой. В таком общем страхе застал Вова свое родное село — бывших белопашцев, государственных крестьян, никогда не знавших крепостного права, своевольных волжан, бывших богачей, не ломавших шапки ни перед кем. Теперь это были разоренные, безземельные бедняки, запуганные, приниженные, чувствовавшие свое бессилие перед обилием свирепого, бряцавшего оружием начальства, в свою очередь боявшегося крестьян, начинавших озлобляться.
Чем больше устращали и запугивали народ, чем больше чувствовал он невозможность сбросить с себя вековые кандалы, вросшие не только в тело, но и душу его — тем глубже уходила эта злоба внутрь и росла там.
Чем можно было отплатить убийце трехлетнего ребенка прогоревшему помещику, бывшему рабовладельцу и настоящему черносотенцу, когда вся его жизнь не стоила слезы этого ребенка? Нет суда на них, когда они сами судьи, когда начальниками и руководителями крестьян поставлены были заклятые враги народа.
Напрасно кипел и волновался юноша, убеждая пострадавшую семью привлечь судью к суду: от его речей, неразумие которых он и сам чувствовал, только отмахивались. Разве это единственный случай? Да вся жизнь крестьянина придавлена насильниками, когда за недоимки секут его розгами в волостном правлении, как детей или животных, когда у него отнята земля и царь-голод гонит в адский огонь цементных заводов, где с крестьянами-рабочими поступают хуже, чем поступали с крепостными помещики!
Кто их оборонит, кто защитит от безжалостных чиновников, от богатых грабителей? Чего же смотрит царь, богом помазанный защищать народ? Почему бог, который все видит, не разразит их своими громами, когда над селом своеволит земский начальник, он же и помещик, рыщут на конях урядники, плетью разгоняющие народ с улицы, когда хоть в праздник захочет он вылить свое горе и слезы — в горючих песнях своих?
Так отвечали ему большею частью женщины, всегда красноречивые в деревне, измученные матери измученных детей, а мужчины молчали. В массе крестьянства еще сильна была вера в царя как сторонника крестьян, до которого не доходит правда о народе, — не пропускали ее лиходеи: помещики и всякие господа; их ненавидел народ, от царя еще ждали защиты.
Несмотря на свою ученость, Вова совершенно не знал до этого, что делается не только в народе, но даже и в родном селе, где он рос до шестнадцати лет. Институт вырвал его из родной крестьянской среды и засадил, как в остроге, в четырех стенах бурсы, под надзором казенных, запуганных или зачерствелых педагогов. Так воспитывали завтрашних народных учителей.