Опять долго ехали молча. День клонился к вечеру. Дорога шла то лесом, то между хлебами, преждевременно желтеющими от томительной засухи.
Степан долго и заунывно тянул тоненькой фистулой однообразный мотив:
Мерное покачивание экипажа и звон бубенчиков словно дополняли грустную песню.
Тихие тени ложились над вечерней степью. Седоку долго сквозь дрему слышалась степная богатырская песня:
Вукол очнулся от ощущения свежего холода. Тихая ночь, слегка освещенная угасающей вечерней зарей и ясными звездами, стояла над степью. Вдали на самом горизонте виднелось пятнышко красного зарева, как далекий пожар.
Зарево быстро разгоралось, из-за края земли показался кончик яркокрасного полумесяца. Быстро выплывал он на бирюзовое небо и, пока Вукол дремал, взлетел над горизонтом и спокойно поплыл между приветливых звезд, освещая безмолвную степь, дикий бурьян, серебристый ковыль и силуэты далеких стогов.
Лежа в тарантасе, на спине, Вукол томительно долго, час за часом, смотрел на небо и лучистые звезды.
Вечерняя заря мало-помалу как бы расширялась, захватывая все большую часть горизонта, и незаметно сменилась утренней.
Бледный свет отгонял тьму от краев всего горизонта, и она уходила вглубь, в самый купол неба. Свет гнался за нею, и она все более и более бледнела. Звезды гасли одна за другой. Уже совсем рассвело, но еще несколько звездочек слабо мерцали в вышине.
Заря разгоралась. Заалела нежнопурпурная полоса. За ней сквозило золото первого солнечного луча.
— Вот и Займище! — раздался голос ямщика.
Вукол приподнялся и сел, протирая глаза. Они ехали шагом по знакомой ему с детства широкой улице, покрытой ковром зеленой ползучей травы. Навстречу им брело собиравшееся коровье стадо и шел пастух, щелкавший длинным кнутом.
— Вон, гляди, новая училища! — Степан показал кнутом на двухэтажное бревенчатое здание с железной крышей, выкрашенной в зеленую краску, стоявшее на пустыре около бугра, откуда начиналась «Детская барщина» былых времен.
— Наверху-то учатся, а внизу учитель живет! — добавил возница.
Он подхлестнул лошадей и с форсом, со звоном бубенчиков подкатил к высокому крыльцу.
Было часа четыре утра, но дверь оказалась уже отпертой, и Вукол, радостно выскочивший из брички, чуть не столкнулся с матерью.
Марья Матвеевна за пять лет жизни при любимом сыне-учителе заметно посвежела и как бы помолодела. Она несла из погреба съестное на деревянном кружочке и от неожиданности чуть не выронила из рук свою ношу.
— Что уж это, Вукоша, не написал, в какой день приедешь! Ждали тебя, сами не знаем — когда!.. Проголодался, чай?
Вукол, смеясь, обнял ее и, перенимая у нее из рук холодное мясо на кружочке, сказал:
— Еще бы! Всю ночь ехали! Нет ли хлеба, обязательно черного, с солью и горчицей?
— Батюшка ты мой! Как не быть? Пойдем в кухню! Вовочка-то спит еще!
Они вошли в маленькую кухню, в окне которой уж играло восходящее солнце.
— Как у вас тут хорошо, весело, солнечно. Ах, мама, мама!
— Ну, что ты — совсем, что ли, в Кандалы теперь?
— Совсем, мамаша! На докторское место!
— Ну, слава богу! — На глазах у нее навернулись слезы.
Вукол нарезал ломтиками мясо, хлеб, нашел горчицу и с деревянной тарелкой в одной руке, с горчицей в другой направился в маленькое зальце. В это время из соседней комнаты выскочил Вовка в туфлях, брюках и нижней рубашке. Оба, сами не зная отчего, радостно засмеялись. Вовка крепко обнял брата, тот покорно поднял кверху обе руки, чтобы спасти горчицу и тарелку.
Вовка взглянул на съестное и расхохотался ядреным, раскатистым хохотом, так громко и заразительно, что и Вуколу стало весело. Смеялся Вовка задушевно, искренно и неудержимо, во всю грудь, открывая два ряда крепких белых крупных зубов.
Его веселило, что закуска, за которую принялся проголодавшийся Вукол, придала их встрече прозаический оттенок.