Беседа к их приходу была уже в разгаре: партия надеялась прижать земского начальника угрозой разоблачения его уголовных проделок. Ключ к ним и документальные улики уже находились в руках Челяка. Таким путем хотели принудить его сместить старшину. После низложения старшины предполагалось открыть карты, изменить майору и предать его в руки правосудия.
— Мы его — по-божьи! — мечтательно говорил Челяк и развивал хитро задуманный план действий, полный дипломатических тонкостей, уловок, уверток, казуистики и «политики».
Над хитроумием Челяка все дружелюбно подсмеивались, но однажды молчавший весь вечер Елизар сказал, тряхнув прядями своей светложелтой бороды:
— Мелко все это, Амос! мелко, потому что покудова мы канителимся — все это лишним окажется!
Челяк воззрился на своего друга:
— Почему?
Вукол, Клим, Оферов и подобострастно слушавший всех Неулыбов с любопытством посмотрели на старика.
— Мелочи, конечно, — доктор пожал плечами, — но кто знает — на грех и грабли стреляют!.. Ты как будто что-то знаешь? — с улыбкой обратился он к отцу.
— Знаю! — Елизар кивнул головой и, понизив голос, спросил Челяка: — Училки-то твои дома?
— Нет, они уходят всякий раз, когда у нас гости. А что?
— Ну, так вот. Был я нынче на станции, маленький ремонт нужно было сделать на телеграфе. Гляжу — все шушукаются, тревога какая-то у них. А телеграфист — друг мой старый — отводит меня к сторонке и говорит: «Чур, между нами, Елизар, такая телеграмма через наш аппарат прошла, что волосы дыбом: в Петербурге в народ стреляли!» И рассказал!
Все вскочили, вышли из-за стола.
— Стреляли? В народ?
— Почему?
— Было шествие рабочих к Зимнему дворцу… шли к царю… с хоругвами… вел их какой-то священник… а в них приказано было стрелять…
— Странный священник! — пробормотал писатель. — Все это теперь отзовется по всей России.
— Началось! — после общего молчания сказал Челяк и побледнел, — раньше, чем ожидали!
— А ведь завтра у нас свои события! — Вукол развел руками. — В народном доме утром формально открытие сельскохозяйственного общества с выборами!
— А потом сход для избрания старшины на новое трехлетие! — добавил Челяк. — Боевой день и даже скандальный, будем менять старшину, а против земского предъявим уголовные улики! Эх! Что будет!
— И вечером же в Народном доме первое представление пьесы «Бедность не порок» с моим участием! — Вукол пожал плечами.
— Зачем ты только в революцию идешь! — пошутил Клим, — ведь ты же артист!
Неулыбов махнул рукой:
— Все там будем!
— Это в тюрьме, что ли? — мрачно спросил Оферов.
— Тьфу! тьфу! — Челячиха суеверно отплюнулась через плечо.
В наружную дверь застучали. Все невольно вздрогнули.
Челяк решительными шагами направился к выходу.
— Кто там? — послышался его строгий и громкий голос.
Снаружи тихо доносился говор нескольких голосов. Скоро хозяин вернулся в сопровождении троих мужиков в дубленых полушубках с медными бляхами на груди, с длинными палками в руках, в скрипевших от мороза валенках. Это были десятские — сельская полиция.
— Уж вы нас извините! — добродушно бормотали они, — становой строго приказал… как мы, значит, наблюдатели за ним!
— Клим Иваныч! — позвал Челяк.
Клим подошел к порогу.
— Ну, вот он — целехонек, жив, здоров — чего вам еще?
— Покорно благодарим! — гудели, переминаясь, посетители. — Рази мы сами? Служба! Становой приказал беречь тебя, Клим Иваныч! Ничего не поделашь! Чтобы никуда, значит, из нашего села не отлучался… Дома-то у вас никого не оказалось, мы, значит, сюда! Грехи! Уж ты нас извини! Нам ничего больше не надо, как стало быть ты наш ссыльный и чтобы жил у нас в свое удовольствие.
— Ну, идите, идите! — подталкивал их Амос, — зря только людей беспокоите! Гости у меня нынче!
— Да видим, видим! Прощенья просим.
Наблюдатели ушли.
— Так что сани поданы! — заявил, появившись из кухни, совсем одетый Степан и подмигнул вслед ушедшим: — Наблюдатели? Эти наблюдут!
Каменное одноэтажное здание Народного дома в Кандалах, выстроенное под бесконтрольным заведованием земского начальника, стоило очень дорого, было построено плохо и походило на длинный низкий сарай: продолговатый зрительный зал со скамьями «для народа» и несколькими рядами венских стульев впереди для «чистой публики». В глубине зала была маленькая сцена для театральных представлений и общественных собраний.