Отовсюду к месту избиения бежал, как на пожар, встревоженный народ: в несколько минут сбежалась толпа человек в триста.
На площади под гул набата кричал перед сбежавшейся толпой, размахивая револьвером, человек в старом выцветшем пиджаке и высоких сапогах, с солдатским лицом, с рыжими, щетинистыми усами.
— Товарищи! братцы! — хрипло кричал он, для чего-то потрясая револьвером. — Православные! Знайте, что все вы обмануты доктором села Кандалов! Сейчас в Народном доме он читал тот же манифест, что и в церкви читали! Но манифест этот не царский, а подложный! Там все написано для одних только господ! А где же земля для мужика? Ничего нет для нас, беднейших крестьян! Обман! Они только сами себе дали свободу! Только господам да скубентам! А кто такие скубенты? Это те, которые ни царя, ни бога не признают, вот эти самые разные доктора, учителя да учительницы! Это никто, как они, подменили манифест царя-батюшки, чтобы опять мы все без земли остались! Скрыли от нас царскую грамоту — с землей, с поемными лугами, с угодьями! Что же это такое? Довольно! Попили нашей кровушки! Будя! Не бывать этому! Много терпели мы от них, больше терпеть не хотим! Пора на расправу! Чтобы духу ихнего здесь не осталось! Выкурить всех! Раздавить, как тараканов! Особливо Челяка — скубента, безбожника и врага народа! Бейте их, ребятушки! Царь-батюшка спасибо скажет!
Поворачиваясь то в ту сторону, то в другую, он бил себя в грудь кулаком, размахивал револьвером и, наконец, выстрелил вверх:
— Бей их!
Все знали кричавшего. Это был удельный сторож Стрельцов, человек пустой и вздорный, пьяница и плут, но теперь его речи слушали с напряженным вниманием и полным доверием.
Плотно сгрудившись, чтобы не проронить ни слова, с разинутыми ртами и с ужасом в остановившихся глазах слушали его бледные, взволнованные люди. Толпа росла. Кроме парней и подростков, появились бородатые мужики и даже старики и старухи. Губы и руки дрожали у всех от волнения.
Набат яростно и возбужденно гудел, покрывая хриплые крики. Стрельцов кричал с бешенством и злобой, ударяя речью своей по наболевшим сердцам.
Мысль о новом, очередном, нескончаемом обмане народа показалась всем вероятной и естественной. Заговорило глубокое, вековое недоверие ко всякому барину и даже к тем, кто с барами знается. Вспыхнули одновременно гнев, разочарование, отчаяние, злоба. Замелькали сжатые кулаки, поднялся шум.
— Как? опять обман? Неужто царскую бумагу подменили?
— Их только на это и взять!
— А поп зачем молебен служил?
— Идем попа допросим!
Толпа хлынула к поповскому домику.
Поп долго не выходил на рев толпы, прихлынувшей к палисаднику. Наконец, он вышел на крыльцо, ласковый и приветливый.
— В чем дело, ребятушки?
— Ты зачем подложный манифест народу в церкви читал?
— Да разве я знал? — с простодушным удивлением возразил священник. — Мне прислали по почте — я и читал! Как же я мог скрыть?
— А зачем молебен служил?
— Да еще панихиду какую-то хотел служить?
— Что вы, ребятушки? Панихиду по революционерам я не служил, а молебен действительно отслужил, — так ведь меня самого обманули — доктор да Челяк! Это они намутили, я ничего и не знал!
— Попа обманули? Манифест подложный читали? доктор? Челяк? Бить их!
— Убьем всех до единого!
Толпа бушевала. Поп юркнул в калитку и больше не выходил. Имена Челяка и доктора все чаще и яростнее повторялись в беспорядочном гуле.
— А кто в набат ударил?
— Я ударил! — спокойно сказал кузнец Алексей, черный мужик, появившийся впереди толпы.
Алексея, как и Стрельцова, кандалинцы не уважали. Это были два друга — оба плуты и пьяницы: занимались какими-то темными делами, дружили с урядником, перенюхивались с черносотенцами — и не скрывали этого.
— Я ведь — из черной сотни! — добавил он. — Мне стоит только в ладони хлопнуть — весь наш конец сбежится!
Как раз в этот момент из-за угла вылетела бричка, запряженная гнедой лошадкой, а в бричке сидел Вукол один, без кучера, и сам правил.
Завидя его, толпа взвыла, потрясая кулаками, но он въехал прямо в народ и вылез из брички.
Кругом него зверски ревели люди, с детства ему знакомые, близкие, а теперь неузнаваемые, с искаженными злобой лицами, с трясущимися губами.
— Что ты наделал? — вопили все кругом.
Но Вукол был спокоен. То, что он приехал один, без кучера и вмешался в бушующую толпу, его уверенное, хотя и взволнованное лицо, вся фигура в черном драповом пальто и круглой черной шляпе — все свидетельствовало о непоколебимой вере доктора села Кандалов в силу своего влияния на кандалинцев. Весь вид его, казалось, говорил: «Я не боюсь вас, я знаю, что вы меня любите, и я все вам сейчас разъясню и все устрою!»