Были вечера, когда Солдатов оставался дома, принимая участие в их литературных разговорах: становился одной ногой на стул и, опираясь рукой на спинку его, говорил:
— В настоящее время все эти Евгении Онегины, Печорины, Обломовы, Рудины и прочие лишние люди дореформенной эпохи отошли в прошлое — как отрицательные типы, как ничтожные представители вырождающейся помещичьей жизни. Ну что, например, представляет собою такая отталкивающая личность, как Печорин? Богатый, ничего не делающий барин, роскошно живущий за счет трудового народа и от скуки корчащий из себя разочарованного бездельника. Несравненно выше его новые люди, изображаемые Мордовцевым в замечательном его романе «Знамение времени».
— Печорин, конечно, отрицательный тип! — согласился Клим.
— Чужой для нас! — подтвердил Фита.
— Вам нужно прочесть не только художественную литературу, но и более серьезные книги, начиная с антропологии, «Происхождения видов» Дарвина, и главнее всего — политическую экономию! Нужно вырабатывать в себе определенное материалистическое миросозерцание.
К этому времени Васька настолько распропагандировал всю компанию и настолько был уверен в ней, что, наконец, стал приносить ей нелегальную литературу, напечатанную в подпольной типографии. Там была и подпольная газета на тонкой бумаге и революционные брошюры вроде «Хитрой механики», написанные псевдонародным языком.
Под впечатлением подпольной литературы настроение новоявленных революционеров быстро перешло в героическое, и Клим стал писать пламенно-революционные стихи. Все, не задумываясь, с радостью могли пойти на смерть, если бы это нужно было.
Правда, будучи крестьянами и чуть не с пеленок слыша кругом себя настоящий народный язык, они чувствовали поддельность языка, прозаичность стихов и общую художественную слабость безыменных произведений подпольной литературы, но великодушно извиняли все это.
Клим, Вукол и Фита скромно стали считать себя «кружком саморазвития».
Вася говорил складно, обнаруживая научные познания, казавшиеся юнцам чрезвычайно обширными.
Однако после разговора о Мордовцеве молчавший до этих пор Вукол сказал:
— А я не согласен насчет Печорина и насчет Мордовцева!
— Не согласен? В чем?
— А в том, что, несмотря на свои недостатки, Печорин был выше своей среды, это прежде всего — умный человек.
Василий с неожиданным интересом посмотрел на юношу.
— Почему? Ведь это же неверно!
— По крайней мере так относится к нему автор, иначе Печорин не говорил бы таких слов, помните, когда он пишет в своем дневнике в ночь накануне дуэли: «Зачем я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные!»
— А почему ты ставишь Мордовцева ниже Лермонтова?
— Да он принуждает верить на слово, что его герои умные, а сам не умеет изобразить их умными!
— Совершенно верно! — прозвучал из прихожей грудной девический голос.
Это была курсистка-медичка Антонина, двадцатилетняя красивая девушка, невеста Васи, иногда заходившая за ним, чтобы вместе отправиться куда-то, куда они никогда не приглашали с собой «мальчиков».
На дворе шел снег, таявшие снежинки еще виднелись на ее румяных щеках, на густых темных волосах, на драповой кофточке с меховым воротником. Не раздеваясь, она вошла в комнату с задорной улыбкой на губах, напоминавших вишни. Крепко, по-мужски, пожала всем руки.
— Кто это у вас так независимо о литературе рассуждает? Кажется — Вукол?.. — И, обернувшись к Солдатову, сказала: — А знаешь, Вася, это надо учесть!