– Да ведь тогда еще труднее будет! – возражала Маша.
– Ну что ж! Силы покуда хватает! Надо детей растить!
Трехлетний Вовка завладел всем вниманием матери. Мнил о себе чрезвычайно, вследствие того что у него на лбу была золотуха. Вукол, вечно погруженный в чтение и рисование, выглядел старшим в доме.
Елизар часто говорил:
– Сам я образования не получил – хочу, чтобы дети учились! Для детей надо жить! Не хочу, чтобы дети малограмотными были. Вукол, вон, читать, рисовать и на скрипке играть до страсти любит! В школу бы пора его пристроить – восемь лет парнишке! Но средства нужны! Что мне праздники? Пустые дни! Не в кабак же ходить семейному человеку, как все у нас ходят! Дикий еще и темный наш рабочий народ! Даже таких, как я, немного: на всем заводе – один-два да и обчелся! Остальные все – как праздник, так пить, а потом все босые да рваные ходят, впроголодь живут!
Елизар стал уходить в мастерскую на весь день по праздникам. Это вызвало неудовольствие и осуждение товарищей: работа по праздникам считалась грехом и признаком безбожия. Крещеный человек еще мог не ходить в церковь, но в кабак – обязательно. В кабаке было единственное общение рабочих: там дружились, ссорились и дрались, потом мирились.
Были у Елизара доброжелатели из пожилых и тех, кто потрезвее, но таких было мало: пьянство по праздникам большинство считало религиозной обязанностью.
Дико и отчужденно относились к Елизару, ученому рабочему, не соблюдавшему постов, не ходившему ни в церковь, ни в кабак, отличавшемуся от своих товарищей цветистым языком, в котором наряду с пословицами встречались иностранные слова, упоминались имена ученых, писателей и поэтов.
Про Елизара говорили, что он безбожник и наверное какой-нибудь хлыст или молоканин.
Однажды в воскресенье он по обыкновению работал в мастерской – фуговал доски для модели. Мастерская пустовала. Были только сторож и двое пожилых рабочих, случайно зашедших за каким-то делом.
Вдруг в мастерскую ввалился пьяный столяр Андрей Масленников, из компании, свято соблюдавшей обычай воскресного пьянства, человек лет тридцати, с небольшой белокурой бородой.
Слегка пошатываясь и рисуясь своим опьянением, он подошел к Елизару и как бы нечаянно толкнул его плечом. Тот отстранил его левой рукой, не переставая фуговать правой.
– Не мешай, Андрей! – сказал он спокойно. – Выпил на четвертак, а ломаешься на семь гривен!
– А вот и буду мешать! Ты знашь, зачем я пришел?
– Не знаю! – Елизар хмурился, продолжая работать.
– Не знашь? Ну, так я скажу, зачем: мешать пришел! Снять тебя с работы! Артель меня послала! Ты пошто не ходишь с нами, рыло от артели воротишь? Я-ста ученай! такой, сякой, немазаный, сухой, в Петербурхе работал! А за што ты в Сибири был? Нам все известно! Молоканин ты, в бога не веришь, в праздник в одиночку работаешь! Ну, мы эфтого не допустим! Артель на тебя в обиде, Елизар! Наши все сейчас в трахтире сидят и об тебе речь ведут!
Пьяный угрожающе двинулся на Елизара и протянул руку, чтобы остановить фуганок.
Елизар снова отвел его руку.
– Не мешай, говорю; гуляешь, так ступай отсюда, гуляй!
– Где это видано, – повысил тон Андрей, сам себя стараясь раздражить, – где слыхано, чтобы рабочий человек супротив артели шел? Артель говорит мне: «Ступай, Андрей, ты потрезвее других, дай ему в морду, чтобы кровью умылся!» – Андрей угрожающе сжал кулаки. – Мы те зададим, как артель не почитать! Мы те так вздуем – до новых веников не забудешь, будешь помнить!
Он схватил Елизара за засученный рукав, обнажавший необыкновенно мускулистую руку, пьяной, но тоже крепкой и сильной рукой.
– Айда в трахтир, ставь артели угощенье! Проси у нас прощенья!
Елизар молча продолжал двигать фуганком, искоса настороженно следя за действиями Андрея.
– Так ты эдак, материн сын? молоканин, столовер!
Трое людей стояли в дверях мастерской, безучастно слушая спор.
Елизар решил, по-видимому, не отвечать на приставания пьяного, но именно это все более распаляло Андрея.
– Я говорю им: хотите, сейчас пойду и дам ему в ухо? А они нарочно раззадоривают: «Где тебе? Не пойдешь!» А вот и пойду! Вот и пришел и дам в морду, ежели не бросишь работать! Рыло воротишь, сволочь!
Елизар молчал.
– Брось фуганок, говорю! Ну!
Андрей, тяжело дыша, вдруг побледнел, схватил с верстака железный молоток на короткой рукоятке и с искаженным злобой лицом изо всей силы ударил Елизара молотком в висок. Удар пьяной руки был неверен, Елизар инстинктивно откачнулся и устоял на ногах, хотя по лицу его широкой струей хлынула кровь. Пьяный, от силы собственного удара, упал, но тотчас же вскочил и с ревом снова бросился на залитого кровью Елизара.