Я жила в эпоху атеизма, и богом для меня в более-менее общепринятом значении этого слова всегда была человеческая способность жить и творить.
Полина, мир – это одно большое непротиворечие, а его конечная цель – сотворчество. А дальше думать у меня не получается, не получается всерьез представлять, что будет там, встречу ли я там Таганова. Всерьез поверить в теории о перерождении душ тоже не выходит. Мы живем и будем жить на страницах, в памяти и сознании помнящих нас людей, это и так понятно, зачем повторять очевидное.
Но все равно продолжаю думать о тебе и твоем папе, представлять, что дальше будет с вами, потому что думать о том, что будет дальше со мной – не получается.
Я пишу тебе эти строки и уже не так уверена, что хочу, чтобы ты их прочитала. Их бы сократить, но это невозможно, я не могу заставить себя их перечитывать.
Вот такой способ навсегда оставаться молодыми – пан или пропал, делать все максимально и без оглядки. Хотя это зачастую неконструктивно и почти всегда недальновидно и даже наивно.
Но все же. Вместо того чтобы сидеть и бояться скорой смерти, я воображаю, какой будет твоя дальнейшая жизнь. Приедешь ли ты когда-нибудь в Петербург? Это неважно, но мне бы хотелось, чтобы приехала.
Всегда очень сложно говорить «прощай», но глупо в такой ситуации сказать «до свидания». Вместо этого я говорю тебе: я очень тебя люблю.
С любовью, твоя бабушка.
Максим спал как убитый. Это оттого, что на природе, и еще оттого, что все это, пусть и печально, но наконец закончилось. Он ухитрился проморгать Андрея, Дамблдора и Полину.
Ну хотя бы можно теперь приложить все усилия, чтобы не проморгать все остальное. Это не утешало, конечно. Пусть сон не лечит, но все временно выключает и приостанавливает. Таганов был не дурак, когда пытался заболеть, чтобы проспать и так пережить всякие неприятности.
Максим спал и спал, он заснул очень рано и не намеревался просыпаться в ближайшие сто лет или хотя бы неделю. В это время Андрей тарабанил в дверь его квартиры, орал во дворе и даже кидал в окна камни. Потом догадался позвонить Максимовой бабушке и вычислить Максимово местонахождение. Потом гнал по утренним пробкам к Максиму в садоводство. Получилось быстро, потому что все ехали, наоборот, в город, а не прочь из него.
Но все равно времени было так катастрофически мало, что ни на какие долгие объяснения и уж тем более на чай с яичницей и оладьями растрачиваться было нельзя. Бабушка пыталась добудиться Максима. Потом Андрей приступил к этому занятию сам, так и не решив, что лучше, – облить его водой или придушить подушкой.
– Вставай, вставай, несчастный идиот, – рычал Андрей, скатывая Максима на пол с кровати. – У Полины через два часа самолет, ты это понимаешь?!
Максим не понимал вообще ничего, и бабушка мешала, втолковывая Андрею, что, пока Максим не поест, соображать он при всем желании не сможет. Андрей тормошил Максима так, что со стороны это походило на избиение.
Пока Максим стонал, он успел посмотреть по навигатору пробки. От недосыпа и волнения Андрей ощущал нечто сродни просветлению, что давало ему возможность мыслить одновременно заторможенно, очень быстро и крайне креативно.
– Ты едешь в другую сторону, ты об этом знаешь? – хмуро буркнул Максим совершенно сиплым голосом. Нос у него все еще был похож на покрашенную гуашью картошку, а глаза напоминали две маленькие щелочки.
– Мы на кораблик.
????
– Короче, из Петергофа до центра на «метеоре», это тридцать минут, потом сразу на «убер» и по кольцевой до аэропорта.
Жизнь – это, конечно, совсем не кино, но все равно получалось прямо как в фильме, – наперегонки со временем и прочими обстоятельствами непреодолимой силы, во имя такой благородной цели, как любовь.
И пусть все развивалось по сценарию третьесортной голливудской комедии. Это было очень важно и потому безразлично, как это выглядело со стороны.
– Ой, не могу, ой, не могу, – стонал Максим.
– Быстрей, ну быстрее же, ну!
Это они неслись уже по аэропорту.
«Она уже в каком-нибудь зеленом коридоре. Нас уже никуда не пустят. Уже полдень, а посадка закончилась полчаса назад. Это все-таки не кино».