Дамы негромко посовещались, поглядывая на Плехова. Из их обсуждения он не понял ничего — слишком уж много там было каких-то терминов, лингвистических изысков и прочего «птичьего» языка.
— Давайте поступим так! — обратилась к ним старшая, — Сейчас мы попросим молодого человека выполнить письменное задание. Небольшое. Пусть это будет… эпистолярный жанр. Евгений, да? Евгений, я попрошу вас сесть за стол и написать… пусть будет письмо — деловое, либо что-то повседневное, либо еще что-то. Просто представьте, что вы пишете письмо родным или знакомым.
Плехов прошел за стол и задумался: а что писать? Потом решил, махнув рукой:
«А не пошутить ли мне? Ну а чего? Дамы эти в восторге, правда, пока непонятно — по какому поводу! Настроение у меня превосходное. Вот… напишу-ка я любовное письмо Алле!».
Он, поглядывая на оператора, принялся излагать на бумаге строчку за строчкой. Постарался обойтись без излишне откровенных подробностей. Это было, скорее, письмо влюбленного человека к предмету страсти, когда отношения еще не зашли столь далеко, что впору вспоминать «Позы» Аретино.
В памяти Плехова, точнее — Плещеева, была такая красочная книга с гравюрами и сонетами, которая хранилась у папеньки под замком в одном из отделов книжного шкафа в имении. В кабинете папеньки. После окончания Кадетского корпуса в Петербурге, а после, и приезжая в отпуск из Школы юнкеров, Плещеев не раз разглядывал сию книгу. Благо, что замок в шкафу был совсем простенький и открывался буквально шпилькой для волос.
Но сейчас шокировать этих дам и вызывать возмущение у Аллы он не решился. Так что — лямур, лямур, но — в пределах разумного.
Периодически он прислушивался к разговору Зацепиной и консультантов, выхватывая отдельные фразы.
— Это, несомненно, прованский диалект, но какой-то совсем уж старый. Я бы отнесла его к концу восемнадцатого — началу девятнадцатого века. Именно до всех этих языковых и лингвистических реформ времен Республики или же — до времен восстановления монархии, — щебетала старшая дама.
— Было бы очень интересно поподробнее изучить этот феномен! А может, даже проконсультироваться у наших коллег из Франции. Там есть очень неплохие кафедры, изучающие именно старофранцузские диалекты, — вторила ей дама помоложе.
— Последнее — исключено! — отрезала Зацепина, — Вы понимаете, что это не должно выходить из этого кабинета?
— Да, да… мы понимаем! — немного «скисли» любительницы старофранцузского.
— Когда мы можем получить официальное заключение? — Алла была напориста.
Старшая дама пошевелила губами, подумала:
— Понимаете, назвать это именно заключением нельзя. Слишком поверхностно это исследование. Справка. Может быть — справка-меморандум, но не заключение. Это не будет научным или официальным документом.
— Я это понимаю. Нам нужно ваше мнение при первом приближении! — согласилась Алла.
Плехов закончил писанину и поднял голову.
— Вы закончили, молодой человек? Позвольте ознакомиться? — протянула руку старшая.
«Француженки» сели плечом к плечу и начали, перешептываясь, читать сие «произведение». В процессе та, что помладше, несколько раз, улыбаясь, поглядывала на Зацепину.
— Ну что же… Превосходно! Вот если бы это отобразить на хорошей старой бумаге, да еще и гусиным пером, а потом — состарить грамотно! То вполне можно было попытаться продать сей манускрипт где-нибудь на Сотбис, или — Кристи. Не думаю, что даже у экспертов возникли бы вопросы. По крайней мере, к содержанию и форме. Любой лингвист дал бы подтверждение, что данное письмо написано неизвестным к неизвестной во времена наполеоновских войн. Может быть — чуть позже! Но не позднее середины девятнадцатого века! — поставила точку в вопросе старшая дама, горя глазами от восторга.
— М-да? По форме — понятно, а что там по содержанию? — задумчиво спросила Алла.
Обе дамы переглянулись, посмотрели на Плехова чуть зарумянившись, и молодая ответила:
— Письмо весьма личного характера… Если молодой человек даст разрешение…
— Дам… х-м-м… даю разрешение, только вот… мы же закончили, как я понимаю? Тогда разрешите, я выйду на улицу и покурю? А вы тем временем закончите консультацию. Алла! Я подожду тебя возле парадного…
И Плехов ретировался, не желая подвергнуться воздействию первой волны эмоций женщины, когда ей огласят содержание его эпистолы.
Он уже успел покурить неподалеку, когда из здания вышла Алла. К его удивлению, сердитой она не была. Улыбнувшись, спросила:
— Все шутим? Дать бы тебе подзатыльник! Что о нас с тобой могут подумать эти женщины?