Песня была о шуте и короле: шут-певец любит королеву; однажды королева, слушая песню тайно влюбленного в нее шута, дарит его мимолетной любовью; паж, также влюбленный в королеву, в припадке ревности доносит королю об измене его жены; шут погибает на эшафоте.
Роман Романыч пел эту песню всегда с большим чувством: любовные томления и тоска влюбленного шута, злая его судьба — все это трогало и волновало Роман Романыча.
Неподдельной тоской звучал его голос:
И, как рыдания, припев:
Потом — в позе и голосе Романа Романыча мрачная торжественность, когда король, прямо с места казни шута, идет, в сопровождении палача, в покои королевы:
Роман Романыч делает эффектный жест рукою, также перенятый у эстрадной знаменитости, словно бросает на пол что-то страшное и омерзительное:
Нежно стихают рыдания — серебряный голос певца:
Роман Романыч бессильно роняет голову на грудь и стоит так несколько мгновений.
— Браво! Би-ис! — бешено аплодировал Иуда Кузьмич.
Таисия улыбалась и всхлипывала. Сдержанно хлопал в ладоши Алексей.
Роман Романыч вскидывал голову, словно очнувшись от сна.
Лицо его слегка бледно, красивые глаза в слезах, а на губах — счастливая улыбка.
— Ты, Романыч, настоящий Шаляпин, честное слово! Куда! Тот — хуже, — говорил растроганный Иуда Кузьмич. — Ей-богу, хуже!
Роман Романыч как бы с сожалением покачивал головою:
— Петь трудно. Опера требует соответствующих условий. А тут, понимаете ли нет, «Гугеноты» — и вдруг под гитару, ха-ха! Нужно рояль, а главное — партитуру. Без партитуры, понимаете ли нет, как без рук.
— Нету партитуры — пей политуру, — силился засмеяться Иуда Кузьмич, но вместо смеха у него получилась икота.
А Роман Романыч, пьяный, а потому беззастенчивый, брал гитару и, любуясь на себя в зеркало, говорил с довольным видом:
— Мне бы где-нибудь в Италии походить с гитарой под полою, понимаете ли нет, накинув плащ. Ей-богу, весь бы тамошний женский персонал посходил бы с ума. Что, не верно?
И неумело щипал струны.
— Трактир «Италия» сейчас не существует — осталась «Бавария», — говорил Иуда Кузьмич, но так как смеха у него опять не получилось, то он поднимался из-за стола:
— Надо ползти… Я пьян, как…
Громко икал:
— Как… гугенот.
Жмурясь и оскаливаясь, добавлял:
— Который лает у ворот…
Вполне искренне считая себя замечательным красавцем и превосходным певцом и твердо веря, что эти два природных дара являются абсолютной гарантией успеха у женщин, Роман Романыч тем не менее не только не мог похвастаться хотя бы одной победой над женским сердцем, но даже легким флиртом с интересной женщиной.
А в то же время какой-то Иуда Кузьмич Моторин слыл за настоящего донжуана.
Сам он неоднократно, полушутя, бахвалился перед приятелями:
— У меня от баб отбоя нет. Кручу и наворачиваю с ними, можно сказать, с младенческого возраста. Я и на белый-то свет заявился не как-нибудь, а с сестренкою на пару. Вместе с бабой и в могилу лягу — это уж как пить дать.
Похвалялся Иуда Кузьмич Моторин не без основания: одну жену он схоронил, с двумя развелся; одна молоденькая девушка, дочь частного торговца-бакалейщика, из-за несчастной любви к Иуде Кузьмичу, который, кстати сказать, был старше девушки по крайней мере вдвое, хватила уксусной эссенции, хотя, впрочем, выжила и благополучно бракосочеталась с милиционером.
На улицах, в кинематографах, в увеселительных садах, где только не видели люди Иуду Кузьмича Моторина то с одной, то с другой женщиной!
А дома у него масса любовных писем и свыше десятка женских портретов с соответствующими надписями на обороте: «Славненькому Иудушке — с нежным сердцем — Катя Свечкина», «Дарю тому — кого люблю», «Не забудь и помни обо мне», и т. д.
Читать письма своих возлюбленных и рассматривать их фотографические снимки Иуда Кузьмич давал с большой готовностью всякому любителю чужих сердечных тайн.
Многим знавшим Иуду Кузьмича было совершенно непонятно, почему он пользовался симпатией и даже любовью женщин.