Вот и теперь.
В раскрытую форточку ворвались звонкие детские голоса.
И когда откатились, звеня где-то вдалеке, Роман Романыч вспомнил, как он стоял так же перед зеркалом, но не в костюме парижского фасона, а в белой рубахе, расшитой по воротнику и подолу зелеными елочками и красными цветками.
В ту же субботу перед троицей, когда Роман Романыч, облачась в новый костюм, чувствовал себя на высоте блаженства, с Сыроежкиным стряслась беда.
И виновником беды косвенным образом являлся тот же серый костюм.
Было так.
Роман Романыч весь этот день находился, в ожидании костюма, в непрерывном волнении и не дождался, когда Сыроежкин принесет костюм, а сам пришел за ним в тот момент, когда Сыроежкин увязывал костюм в платок.
Дома была и Дарья Егоровна, только что вернувшаяся из бани.
Так что Сыроежкин, получив деньги за работу, передал их из рук в руки жене.
Но, провожая заказчика до выходных дверей, Сыроежкин успел шепнуть ему, что не мешало бы, дескать, спрыснуть обновочку.
Роман Романыч расщедрился и тайком от Дарьи Егоровны сунул Сыроежкину рубль.
— Выпей, миляга, один! А мне, понимаете ли нет, некогда. Делишки есть кой-какие.
Рублевка подмывала Сыроежкина идти в пивную.
Но вырваться из дому было не так-то легко.
Вечером, да еще под троицу, Дарья Егоровна ни за что не пустит.
Разве так, как есть, без шапки да в сандалиях на босу ногу, будто к воротам воздухом подышать?
Сыроежкин сделал пробу.
Потянулся, зевая:
— Уф! Замучился с этим костюмом несчастным. Хуже нет на спешку работать. Башка прямо не своя стала. Пойти на воздух, что ли? У ворот посидеть?
Проба не удалась.
Дарья Егоровна, задрав на табурет исполинскую ногу, обрезала ногти, шумно посапывая.
Не поднимая головы, она сказала твердо, не допуская возражений:
— Знаю твой воздух. Отдохнешь дома. Вот скоро поужинаем да и спать. Нечего шляться.
Ужинал Сыроежкин без всякого аппетита.
В окна неслись шум улицы, веселые певучие голоса детей, звуки гармоники печника Столярова, живущего по соседству.
От всего этого тянуло на предпраздничную улицу, в пивную, где, как дома сейчас, березки по углам.
«Что такое придумать конкретное?» — шевелилось в голове Сыроежкина.
И хотя придумать ничего не мог, но почву на всякий случай подготавливал:
— Хорошо этот заказец подвернулся. По крайности деньжата к троице есть. А на днях Поляков, газетчик, брюки принесет в переделку… Гм… Да… Недельку я не пил. И еще с месяц надо продержаться. Давеча Романыч, как я его провожал: «С меня спрыски, говорит, приходятся. Хочешь, говорит, сейчас принесу?» А я ему: «Не надо. После как-нибудь. Не желаю, говорю, соблазняться».
— Уж ты, пожалуй, откажешься! — усомнилась Дарья Егоровна.
— Ей-богу! Спроси у самого Романыча, если не веришь.
Дарья Егоровна вдруг вспомнила, что собиралась вернуть долг своей сестре.
— Ах ты, шут возьми! Совсем из головы вон. Варваре-то нужно бы восемь рублей отдать. Ведь скоро год, как брали. Бабе-то к празднику деньги во как пригодились бы!
— После праздника еще нужнее будут, — дипломатично заметил Сыроежкин.
Он знал, что жена с ним не согласится. Но и сама к сестре денег не понесет, так как еще не было случая, чтобы она куда-нибудь ходила после бани.
Ленилась даже выходить к воротам.
А сестра Дарьи Егоровны жила далеко, в другом районе города.
Расчеты Сыроежкина оправдались.
Дарья Егоровна принялась кричать, что не после праздника, а именно сегодня нужно отдать Варваре деньги, что еще времени немного, только девять часов, и кооперативы торгуют долго, так что сестра успеет купить, что ей надо.
— Только ведь тебе, чучелу такому, денег-то доверить нельзя, — горячилась Дарья Егоровна.
На это Сыроежкин с невозмутимым спокойствием отвечал:
— Что, я их съем, твои восемь рублей?
— Не съешь, а пропьешь, пьяница несчастная!
— Пропьешь, — пожимал плечами Сыроежкин. — Сегодня человек, вот Романыч-то этот, можно сказать, прямо в глотку лил, и то я отказался. А тут возьму да и пропью. Что у меня, две головы, что ли?
— Ни одной у тебя нету, у дурака такого.
В конце концов Сыроежкин, напутствуемый добрыми словами, вроде: «Если подлость сделаешь, так лучше глаз домой не кажи», «Чтоб я тебя, мерзавца, тогда и не видела больше», вышел из дома, тайно ликующий.
Никакого злого умысла в голове Сыроежкина не было.