Взметнулся последний крик и замер. Опустилась измученная белая птица.
Отовсюду, из всех углов, от всех столиков, посыпались хлопки и долго дрожали под лепным потолком.
Пьяный голос прокричал несколько раз:
— Браво! Бис!
Но — взвизгнула скрипка, загудел контрабас, загрохотали аккорды рояля.
Над пьяными столиками, над отуманенными головами уже несся фокстрот, ломаясь, кривляясь, назойливо визжа и нагло хохоча в уши, жеманно замирая, вздыхая сладострастно.
Тот был пьян.
Вскакивал с места, натыкаясь на стулья, на столики, стремительно подходил к музыкантам, держа в одной руке бутылку, в другой — стакан.
Потом плакал. Целовался с толстым, бритоголовым (с ним вместе он был тогда в парикмахерской — Роман Романыч узнал толстого) и с другим: невысокого роста, черным, с лицом мальчика, но с глазами пожившего человека.
Толстого он называл дядей Сашей, черного мальчика — Вольфом.
Потом они стали подниматься из-за стола. Задвигались в узких проходах между столиками к выходу.
Тот пошел тоже, но вернулся к столу и снова сел.
Его товарищи, ожидая, остановились у выхода.
А он, наклонясь над столом, водил по нем полусогнутой рукою, точно широко и медленно выписывал что-то по всему столу.
А когда отошел от стола — Роман Романыч, сам не зная для чего, двинулся ему навстречу и пробормотал:
— Извиняюсь, гражданин!
На Романа Романыча в упор глянули синие холодные глаза, а над ними раскинулись, как крылья ласточки, сдвинутые, срастающиеся брови.
— Я, а не ты, — протянул пьяный, ломкий голос. — Понял? Только — я.
— Что-с? — прошептал, сильно смутившись, Роман Романыч.
Брови — ласточкины крылья — вздрогнули над ледяными глазами. Пышноволосая голова вскинулась гордо.
— До-рогу! — стеклом прозвенел голос.
Роман Романыч посторонился. Приподнял шляпу. Простоял, ошеломленный, несколько мгновений.
Затем шагнул к столу, за которым недавно сидел тот.
На столе лежал разрезанный гранат.
И на белой как снег скатерти крупно, почти во весь стол, — имя и фамилия из тщательно уложенных зерен граната, красных и мокрых, словно капли густой крови.
Что человек в сером костюме — знаменитый артист, и притом артист оперный, в этом Роман Романыч ничуть не сомневался.
Вспоминая случайную с ним встречу в ресторане, Роман Романыч думал: «Не пел, а вроде как напевал, и то всех прожег до основания. А исполнил бы арию, так на руках бы понесли, даром что в ресторане петь не разрешается».
Вспомнилась и фраза толстого дяди Саши, сказанная им в парикмахерской о своем приятеле: «Он — чистокровный русак, но такой, что отдай все, да и мало».
Словом, ясно — знаменитый артист.
Тенор, понятно. По голосу слышно.
И Роман Романыч аккуратно каждую неделю прочитывал театральный журнал, надеясь встретить в нем среди имен артистов имя человека в сером костюме.
Но имени его не встречалось.
Искал же Роман Романыч это имя для того, чтобы узнать, где тот поет, и пойти его послушать.
Хотелось сравнить его пение со своим.
Пьяные слова артиста в ресторане, когда Роман Романыч к нему подошел, слова: «Я, а не ты» и «Дорогу», сначала ошеломившие Романа Романыча, были им после долгого размышления истолкованы так: «Артист как чуткая нежная душа почувствовал, что перед ним тоже артист. Стало быть, соперник, конкурент».
Ну и, ясное дело — озлился.
«Я, мол, один только артист. Дай, мол, дорогу».
А на самом деле неизвестно, кто еще лучше споет.
Роман Романыч без всякого образования и без оперной практики, а так поет, что все люди поголовно в восторг приходят.
А если бы ему настоящую школу кончить, так он бы прогремел на весь мир, не иначе.
Словом, встреча со знаменитостью послужила Роману Романычу на пользу. В свой талант певца и свою обаятельность Роман Романыч стал верить больше, чем когда-либо.
И на четвергах у Смириных Роман Романыч, считая себя центром всеобщего внимания, наслаждался своим положением исключительного человека: был развязен, снисходителен, добродушно кокетлив.
С товарищами брата Веры сошелся на короткую ногу, хотя в душе считал себя неизмеримо выше их.
С подругами Веры был ласково-фамильярен, с самой же Верой — сдержан и нежно-учтив.
Любил ее по-прежнему, но от любви не страдал.
Чувствуя себя неотразимым — верил в свою конечную победу над сердцем девушки.