— Почему певец? Разве вы артист оперы? — спросила Вера.
— К сожалению, да, — кокетливо улыбнулся Роман Романыч. — Я и не в Донбасс тогда ездил-то, помните? А в Москву, на гастроль. Пел в опере «Заря востока»… Персидского царя представлял…
Вера вздохнула:
— Вас не разберешь, кто вы такой. Самозванец какой-то!
Этот разговор слышала Тамара Чертенок. Она поспешила в соседнюю комнату, где уже разливали «квик», и зашептала:
— Слушайте, слушайте! Роман Романыч признался, что он не инженер.
— Это и без него всем известно, — перебил ее брат Веры.
— Нет, вы слушайте! Оказывается, он — оперный артист, — продолжала, смеясь, Тамара.
Но в комнату вошел Роман Романыч. Разговор прекратился.
— Уважаемые граждане и уважаемые гражданки! Внимание! В будущий четверг знаменитый первый тенор Пластунов, понимаете ли нет, в своем репертуаре. Просьба не опаздывать.
Несколько секунд длилось молчание. Затем брат Веры протянул Роману Романычу стакан:
— По этому случаю, инженер, надо квикнуть.
А в соседней комнате Вера и Чертенок затыкали рты платками. Плакали от смеха.
А на другой день Роман Романыч перебирал у Иуды Кузьмича граммофонные пластинки и укоризненно вздыхал:
— Эх, Кузьмич, Кузьмич! Любитель ты пения и поешь, можно сказать, все-таки прилично, а ничего серьезного не имеешь, все, понимаете ли нет, «Ванька Таньку полюбил» да «Голова ль ты моя удалая». Разве это репертуар?
— А я бы на твоем месте исполнил «Бубенчик» да «Турка», ну а если мало — еще что-нибудь, — заметил Иуда Кузьмич.
— Не понимаю, понимаете ли нет, — закричал Роман Романыч, чуть не плача, — как можно так легкомысленно относиться к серьезным вопросам! «Звени, бубенчик мой, звени» — моя коронная роль. Значит, ясно и понятно, что я исполняю ее на бис. А что для начала? «Турка»? Благодарю покорно. Там писатели, понимаете ли нет, музыканты, интеллигентные дамы и девицы, а я с «Туркой» выступлю. Я, понимаете ли нет, жизнь ставлю на карту и вдруг — какой-то «Турок». Тут арию нужно обязательно, а не ерунду.
— Ну успокойся, вот тебе ария, — сказал Иуда Кузьмич, разыскав пластинку, лежащую отдельно от прочих, — вот ария Ленского, мужичка смоленского, «Куда, куда вы удалились» — в пивнушку, что ли, закатились.
И он так затрясся от смеха, что чуть не уронил пластинку.
Роман Романыч испуганно выхватил ее из рук Иуды Кузьмича.
Шесть вечеров Роман Романыч разучивал с граммофона арию Ленского.
Мелодии он всегда улавливал быстро, но слова запоминал с трудом.
Из-за этого теперь волновался, нервничал. Ругал Иудин граммофон.
— Черт его знает, что за проклятый инструмент! Слова выражает неясно, хрипит. Переврешь еще из-за него.
— И переврешь, так не беда, — возражал Иуда Кузьмич. — Думаешь, артисты не врут? Еще, брат, как! Ведь артист, может, в ста операх выступает. Так неужели всех их и помнит? Ведь у него, слава богу, не дюжина голов.
Роман Романыч снова кипятился.
— Чудак же ты, Иуда, шут тебя знает! Театр и домашняя обстановка — две большие разницы. В театре, понимаете ли нет, первым долгом — суфлер. Чуть забыл — он напоминает. А партитура? Да и вообще, все там к твоим услугам. И рампа, и все. А тут все в голове держи. За все, понимаете ли нет, — отвечай.
Но в конце концов со своей задачей Роман Романыч справился блестяще.
Накануне выступления он устроил у Иуды Кузьмича репетицию.
На репетиции Роман Романыч перещеголял даже граммофон.
Пел с большим чувством и выражением.
Не только пел, но и играл.
Так, например, при словах: «В глубокой мгле таится он» Роман Романыч, хмуря брови и оскаливая зубы, отчего лицо принимало злое и коварное выражение, делал несколько хищных шагов, так что похоже было, что это крадется ночной злодей.
А когда пел: «Паду ли я, стрелой пронзенный», схватывался за грудь и шатался как раненый. И лицо выражало смертельную муку.
Иуда Кузьмич, изрядно подвыпивший, целовал приятеля, называя его талантом, светочем.
— Ромка, выпьем за твою победу! Завтра ты себя окажешь. Ока-жешь, верь моему слову. На свадьбу, смотри, позови.
Роман Романыч, плача от счастья, говорил, захлебываясь:
— Спасибо, друг Иудушка! Теперь я себя окажу. Чувствую, что окажу. Время настало. Только до ейного сердца добраться, а потом можно и всю правду выложить. Потом — не страшно. Верно, Кузьмич, дорогой?