— Правильно. Завтра окончательно пронзишь ейное сердце. «Сим победиши» — знаешь, по-суворовски. А уж там бери и веди хоть на Северный полюс, а не только в парикмахерскую.
— Хоть легонький аккомпанементик! Жаль, понимаете ли нет, не захватил партитуру.
— Ладно. Сегодня как-нибудь, а завтра — блины.
Николай Иваныч тронул клавиши.
Народу было значительно больше, чем обыкновенно бывало у Смириных, но Роман Романыч не смущался.
Наоборот, чувствовал необыкновенный подъем духа.
Голос его зазвучал уверенно:
Видел серьезные, внимательные лица. Заметил, как брат Веры одобрительно кивнул головою.
Роман Романыч встретился глазами с Верою.
И жарко, словно из самого сердца, полился его голос:
И еще жарче и проникновеннее:
Но вдруг Тамара Чертенок шумно сорвалась с места и, хохоча, выбежала из комнаты. А следом за нею — Вера.
И Николай Иваныч, опустив крышку пианино и откинув голову, долго и тихо смеялся, повторяя сквозь смех одну и ту же фразу:
— Тяжелый случай.
У Романа Романыча задрожали руки и колени, а внутри стало неприятно пусто.
Он сел на диван и непонимающими глазами окидывал присутствующих.
Но те старались не встречаться с ним глазами.
«В чем дело?» — тоскливо думал Роман Романыч.
И вот писатель, сидевший с закрытыми глазами и, казалось, дремавший, поднял голову и обратился к брату Веры:
— Ну, Володенька, номер! Уж каких чудаков у тебя не перебывало, а этот всех хлеще. То он инженер, то тифлисскую газету «Заря Востока» на оперу перекладывает и играет в ней персидского царя. А теперь вот «чаво» загнул.
Перевел мутный, пьяный взгляд на Романа Романыча и сказал зло и грубо:
— Ну, «чаво»! Пой, смеши людей, коли взялся. Артист!
Роман Романыч запил.
После рокового четверга он пошел к Иуде Кузьмичу поведать свое горе.
Застал приятеля пьющим в компании двух женщин и трех мужчин. Ни с кем из них Роман Романыч не был знаком.
Иуда Кузьмич был уже в солидном заряде.
Пока Роман Романыч здоровался с ним и знакомился с его гостями, Иуда Кузьмич уже успел дважды чему-то посмеяться и дважды произнести: «Спаса нет».
А когда Роман Романыч на его вопрос: «Ну как, лорд, делишки на счет трудкнижки?» — уныло ответил:
— Все мои радужные надежды, понимаете ли нет, рухнули. Остался я, короче говоря, с носом, — Иуда Кузьмич прыснул, захлопал в ладоши, словно чему-то чрезвычайно радуясь, а затем, касаясь поочередно груди каждого из сидящих за столом, захлебываясь и чуть не валясь со стула от смеха, заговорил:
— Шла японка с длинным носом, подошла ко мне с вопросом: «Как избавить этот нос, чтобы больше он не рос?» Я японке отвечаю, головой притом качаю: «Очень глупый ваш вопрос. А на что же купорос? Вы купите купоросу, приложите его к носу, а потом, потом, потом отрубите топором».
Иуда Кузьмич долго и мучительно смеялся сквозь крепко сжатые зубы.
Изнемогая, прошептал:
— Спаса нет!
А затем, обратясь к Роману Романычу, сказал:
— Ты, Ромка, не обижайся! Это просто к слову пришлось. Ребятишки у нас на дворе так считаются, когда играют. Понял? А забавно все-таки. Топором, а?
Он снова было заржал, но сдержался.
Роман Романыч, видя, что с Иудой Кузьмичом в настоящую минуту говорить о серьезных вещах более чем когда бы то ни было бесполезно, решил залить горе вином и присоединился к выпивающим.
С этого раза он стал ежедневно по вечерам приходить к Иуде Кузьмичу с предложением составить компанию.
Иуда Кузьмич, способный пить во всякое время дня и ночи и при любых обстоятельствах, без лишних слов принимал предложения приятеля.
Пили когда где: в квартире Иуды Кузьмича, в пивных и ресторанах.
Напиваясь, Роман Романыч забывался. Тоска утихала.
Но по утрам, после пьянства, тоска усиливалась. А кроме того, появлялось чувство угнетенности, тревоги и неопределенного страха.
Однажды Роман Романыч и Иуда Кузьмич зашли в тот самый ресторан, где когда-то Роман Романыч встретил клиента в сером костюме.
Было еще рано. Часа четыре дня.
Музыка не играла. Посетителей было немного.
Тишина пустынных зал, пустые эстрады, небьющий фонтан, в бассейне которого, в темной воде, неподвижно мокли лепестки мертвых цветов и окурки; чахлая, словно неживая, запыленная зелень вокруг бассейна — все это напоминало позднюю осень, умирание, навевало тоску и усталость.