Чтобы утихла тоска, Роман Романыч выпил подряд две рюмки. В голову ударило, но тоска не проходила.
А Иуда Кузьмич был, как всегда, весел.
Смотрел смеющимися глазами на официантов и посетителей. Выпивая, крякал и говорил:
— Первая — колом, вторая — соколом.
Подмигивал:
— А ты, Ромка, не вешай голову, не печаль хозяина. Пей, пока пьется, — все позабудь!
Связался с мальчишкою-газетчиком. Задал ему загадку: «Без окошек, без дверей — полна комната людей».
— Угадаешь — двугривенный огребешь.
Мальчишка несколько секунд напряженно думал, краснея до волос, сопя широким носом.
Выпалил с торжеством:
— Тюрьма. Ага!
Иуда Кузьмич захохотал, ткнул вилкою в огурец.
— Чудак! Огурец, а ты — тюрьма.
— Какие же в огурце люди? Сам ты чудак, — обиделся мальчишка и отошел от стола.
— Разрешите получить, граждане! Сейчас сменяюсь, — сказал подошедший официант.
Приятели расплатились.
Затем Иуда Кузьмич подозвал нового официанта.
— Тут, друг ситный, все в порядке. А теперь дай парочку пива, чтобы жить не криво!
Он подхохотнул, подмигивая.
— Слушаю, — улыбнулся официант.
И вдруг обратился к Роману Романычу:
— Здравствуйте, гражданин! Я вас было не признал. Давненько не были-с.
Роман Романыч недоумевающе посмотрел на официанта, а тот продолжал:
— Никак с прошлого года. С осени. Ну да-с. Вы еще тогда за тем вот столиком расписались. Помните? Семечками от этой, как ее, от гранаты.
Роман Романыч вздрогнул, а Иуда Кузьмич хохотнул:
— Значит, знакомы. Товарищи по несчастью.
— Кто же не знает гражданина…
И официант назвал фамилию, от которой Роман Романыч опять вздрогнул, а Иуда Кузьмич сморщился и оскалил сжатые зубы.
А когда официант ушел, он затрясся от смеха:
— Спаса нет, Ромка! Как он тебя назвал-то, а? Потеха. Знакомые. Друзья с полночи.
Роман Романыч еще не успел ничего ответить, как к столу подошел человек и остановился около самого Романа Романыча.
Роман Романыч взглянул на подошедшего и узнал в нем, толстом и бритоголовом, приятеля клиента в сером костюме.
«Дядя Саша», — подумал Роман Романыч, смущаясь и чему-то радуясь.
А тот бесцеремонно придвинул стул к столу и грузно сел.
Роман Романыч молча, выжидающе смотрел на него, а Иуда Кузьмич, оскаливаясь и осторожно подмигивая, толкал под столом своей ногой ногу Романа Романыча.
Дядя Саша глубоко вздохнул.
Улыбнулся жалко и вместе насмешливо, слегка выпячивая нижнюю губу.
И, не спуская глаз с Романа Романыча, заговорил сипловатым, но звучным голосом:
— Похож. Замечательно похож. Действительно, можно обознаться.
Вдруг схватил руку Романа Романыча пухлой горячей рукою, задышал пивом:
— Похож. Но не он. Его нет. Слышите? Нет его больше.
Задышал тяжело, словно поднялся в гору. Продолжал жалобно, как будто собирался заплакать:
— Умер этот великий человек. Умер страшной… трагической смертью.
— Как? Убили? — прошептал, пугаясь, Роман Романыч.
— Сам себя убил… Сам… Не в этом дело.
Дядя Саша снова схватил руку Романа Романыча и, все сильнее волнуясь, зашептал плачущим голосом:
— Нет его! Нет! Понимаете? И не явится взамен его никто. Вот в чем дело. Ник-то!
Лицо его исказилось мучительной гримасою.
Маленькие, заплывшие глазки остро впились в лицо Романа Романыча.
— Понимаешь, — продолжал он, переходя на «ты». — Не будет другого. Второго Пушкина — нет. Лермонтова кто заменил? И его не заменят. Отзвучала нежная скрипка. Скрипка умерла. Понимаешь? Скрипки больше нет.
«Музыкант, — подумал о приятеле дяди Саши Роман Романыч, — заслуженный скрипач филармонии».
— Отзвучал его необыкновенный голос, — продолжал дядя Саша. — Умолк певец, и замолчала лира.
«Певец», — подумал Роман Романыч, и сердце его сладко замерло.
Он нетерпеливо зашевелился на стуле и смущенно начал:
— Извиняюсь, гражданин…
Но дядя Саша выкрикнул, и по голосу его было слышно, что он крепко пьян:
— Он ошибся!
И уже тише:
— Он не те песни пел. Новые люди — новые песни. А у него не было новых. А надо новое, новое и только новое. В нашу эпоху — вчерашнего не существует. В нашу эпоху каждый день — эпоха. И еще: надо уметь и любить, и ненавидеть. Это старая истина. А что-нибудь одно — нельзя. Иначе тюрьма, более страшная, чем каменные замки и крепости. Тюрьма собственного одиночества. Выход из нее только…