Кругом засмеялись, а Фролкин, поплевав на ладони, решительно взялся за тачку.
Два послеобеденных часа в роте — отдых. Можно спать, заниматься чем хочешь. Большинство обычно спало, остальные проводили время в разговорах.
Теперь, в дни после митинга, спящих в часы отдыха было мало. Многие толковали о речи комроты, о том, что из шестнадцатой никогда не выберешься.
Особенно волновался первый взвод, кроме Фролкина, уверенно твердившего:
— Ничего. В два счета доберусь до четвертого взвода.
— Ну и попадешь на фронт, — угрюмо басил Котельников, соратник Фролкина по дезертирству.
— Все будем там, — беззаботно отвечал Фролкин. — Такова судьба красноармейская. Да и что такое фронт? Ничего особенного. Я на фронте не скучал, сам, Котельников, знаешь.
— Ты от веселья и пятки, значит, смазал, — смеялись штрафники.
— Я пахать ударил домой.
— А теперь косить самая пора.
— А вы все-то из-за чего бегали?
Этот вопрос Фролкина всех поставил в тупик. Замолчали, тихонько посмеиваясь.
— Кто из-за чего, — наконец пробормотал один из штрафников, а другой, недавно прибывший в роту, Панюшин по фамилии, по кличке Бес, задумчиво сказал:
— Я так из-за любви с фронта смылся.
— Ишь ты! — засмеялись кругом. — Бес — так бес и есть.
— Соскучился по девочке, — не смущаясь, продолжал Бес. — Да… Из-за нее и дезертировал. А не от страха, нет. Я фронта не боюсь. И ничего не боюсь.
— Все мы храбрецы до первого выстрела, — пробасил угрюмый Котельников. — В бою-то бывал когда, Бес?
— Несколько раз.
— И не боялся?
— Видите, братцы, что я вам скажу, — сказал Бес, обводя всех серыми задумчивыми глазами. — Страха этого я правда никогда в бою не чувствовал. Хотите верьте, хотите — нет. Лежишь в цепи, стреляешь, и если неприятеля видно, то вся дума только о том, как бы не промазать, на мушку которого взять. А когда противник далеко и евонная артиллерия бьет, скажем, по цепи, тогда иной раз и о смерти подумаешь, но только не страшно станет, а вроде обидно. «Тю, бес, — думаешь в своей голове, — бьют тебя, угробить могут, а ты, бес возьми, не можешь соответствовать, потому — нету видимой цели».
— Это верно, — согласился Фролкин, — лежать дураком под снарядами — тошно. И злоба такая берет, не дай бог. Я один раз, вот Котельников знает, рукав гимнастерки зубами порвал.
— Да, обидно бывает, — продолжал Бес, — но опять же, братцы, если вникнуть в дело умственно, с сознанием, то поймешь, что не напрасно же в цепи лежишь под артиллерийским обстрелом. Испугайся снарядов, отступи — этого только врагу и надо. Из-за этого он и снарядов столько тратит. Так вот, братцы, — многозначительно поднял Бес палец вверх, — тут и думаешь: «Крой, бес, все равно не отступим. И ежели помрем, так на деле, а не зря». Подумаешь так — и обиды никакой уже не чувствуешь. Спокойнее станет.
— А в атаку-то ходил? — снова задал вопрос Котельников.
Глаза Беса повеселели.
— Атака! Атака, брат, чудесная штука! В атаку идешь — во! — Он крепко сжал кулаки, лицо его побагровело. — Во, бес! Все в тебе играет, каждая жилка трепещет от радости, от веселья. Ноги земли не чуют — идешь как по воздуху. Душа поет. Ну, будто великий праздник!
— А Бес верно говорит, — сказал штрафник Сухоруков. — Атака — дело большое. И большую радость она дает. Я ходил в атаку на Плесецкой, на архангельском фронте, несколько раз ходил. И каждый раз как двинемся — такая радость охватит, что сам потом дивишься: отчего, мол, это? Кажется — ведь в решительный бой идешь, смерти в глаза смотришь, а чувство такое, что будто, как вот Бес говорит, великий праздник встречаешь.
Сухоруков замолчал. И все молчали, задумались.
— Да, — вздохнул Фролкин, — надо добиваться четвертого взвода. Фронт — так фронт. Люди воюют, а мы, выходит, хуже их. «Заячий элемент», как говорит командир. Позорное прозвание, а ничего не сделаешь — заслужили такую марку. Нет, ребята, надо выбираться из позора, на ноги подняться.
Ему никто не возражал.
От туч, закрывших небо, было тревожно-сумрачно, как бывает перед грозой.
В растворенное окно канцелярии шестнадцатой роты тянуло влажной прохладой, предвещавшей дождь.
Срочных дел в канцелярии не было.
Комроты писал письмо, комиссар читал газету, переписчик — книгу. Прошка ловил мух, ползавших по столу вяло, полусонно, как всегда перед грозой.
Тимошин закрыл книгу, потянулся:
— Неважные стишата.
— Чьи? — спросил комиссар, не отводя глаз от газеты.
— Мея.
Прошка улыбнулся смешному слову: «Мея».