— Сравнить его стихи со стихами Пушкина — какая огромная разница! — сказал Тимошин.
Он любил декламировать отрывки из «Евгения Онегина», которого знал наизусть почти всего. И теперь он прочел вслух строфы две-три из Мея, а затем для сравнения начал читать на память из Пушкина, предварительно спросив командира и комиссара:
— Я не помешаю?
— Крой на здоровье, — ответил комроты.
Комиссар отложил газету, Прошка перестал ловить мух и, раскрыв рот, приготовился слушать.
Его всегда интересовало и поражало, как Тимошин может говорить складно без книги. К тому же нередко попадались смешные выражения и слова, а смешное Прошку забавляло.
Но на этот раз декламация Тимошина сорвалась.
Он складно сказал о каком-то дяде, наверно глупом человеке, который что-то «лучше выдумать не мог», но вдруг ветер сильно хлопнул рамой. Комроты выругался. Глухо проворчал вдалеке гром, забарабанил по стеклам дождь.
Тимошин откашлялся, хотел продолжать прерванное чтение, но в канцелярию вошел красноармеец, а за ним другой, с винтовкой — арестованный и конвоир.
Конвоир подал Тимошину бумагу, достал из-за пазухи смятую тетрадь.
— Расписаться надо.
— Откуда? — спросил Тимошин.
— Из тринадцатой роты.
Тимошин расписался в тетради. Конвоир ушел.
— Что там? Прочитай! — сказал комроты.
Тимошин стал читать бумагу:
— Командиру шестнадцатой штрафной роты стрелкового запполка N-ской армии — препроводительная записка.
Эти строки он пробормотал быстро, дальше стал читать медленно и отчетливо:
— Препровождается во вверенную вам роту стрелок второго взвода тринадцатой роты Сверчков Никита, отказавшийся взять оружие как баптист.
— Кто такой? — спросил комроты.
— Баптисты — религиозные сектанты, — сказал комиссар.
— Ты — Сверчков Никита? — обратился комроты к красноармейцу.
— Да, — ответил тот.
— Баптист?
— Я толстовец, — сказал красноармеец, как бы с некоторой обидой.
— А это еще что за плешь? — оглядел комроты всех, но ответил сам Сверчков.
— Толстовец — значит, тот, кто следует учению писателя и философа Льва Толстого.
— Значит, живешь по его уставу?
— Стараюсь так жить, — вздохнул Сверчков, словно ему тяжело было следовать толстовскому учению.
— Непротивление злу, смирение, прощение обид, нанесенных людьми, — гвоздь религиозной философии Толстого, — сказал комиссар.
Сумрачную комнату ярко осветила молния, бухнул громовой удар, похожий на ружейный залп, хлынул дождь.
— Бог орудует, — кивнул на окно комроты, — как думаешь, Сверчков Никита?
— Электричество, — ответил тот.
— А может, Илья-пророк?
Нездоровой белизны лицо Сверчкова, одутловатое, опушенное кудрявой мягкой растительностью, напоминало лицо монаха.
И заговорил он по-монашески: монотонно и гнусаво.
— Духовенство старалось представить господа карающим грозным существом, тогда как он любвеобилен и кроток. Бог есть любовь, сказал Иоанн Богослов.
— Оставим разговоры на любовные темы, — сухо произнес комроты, свертывая неуклюжую толстую цигарку, — скажи лучше вот что, Сверчков Никита. Согласно препроводительной записке комроты тринадцать, ты отказался узять винтовку как баптист. Так?
Сверчков кисло улыбнулся.
— Командир тринадцатой роты, куда я был переведен из полковой пекарни, назвал меня баптистом за отказ взять оружие. Я сказал ему, что я толстовец, а он говорит: «Никаких толстовцев нет, а существуют вредные секты: скопцы и баптисты. Скопцом ты быть не можешь, потому что у тебя есть жена; стало быть, ты баптист, и никаких гвоздей». Я не стал с ним спорить, а он так и написал, что я баптист. А я баптистом никогда не был. Я толстовец.
— Баптисты, толстовцы и разные твои скопцы — одна плешь, — недовольно махнул рукою комроты, — все дело твое в том, что ты не согласен иметь винтовку. Тут черным по белому сказано о тебе: «отказавший узять оружие». Вот! Я же тебе скажу следующее: какая там у тебя программа — толстовская или скопцовская, — здесь, у шестнадцатой роте, безразлично: должен работать — и никаких. Винтовки не получишь, дадут тебе лопату или киркомотыгу вообще, что полагается. И действуй! Только не саботируй! Вы, толстовцы да скопцы, словом — попы разных мастей, — большие лодыри, саботажники. Вам бы только лежать на боку да мечтать о боге и о своей дурацкой божественной программе.
Он взял со стола препроводительную Сверчкова и, дав ее Прошке, сказал сердито:
— Отведи его преподобие толстовца Сверчкова Никиту у первый взвод.