— Десять с лишним лет назад я познал истину, — говорил Сверчков, — и с тех пор убеждения мои не поколебались и не поколеблются. Я против пролития чьей бы то ни было крови, даже против убийства насекомого.
— И вшу не убьешь? — спросил Сверчкова комроты.
— Не убью, ибо все живое должно жить. Я никому не дал жизни, а стало быть, не имею права и отнимать ее у кого бы то ни было…
— Значит, оставишь жить вшу — распространительницу заразы, не убьешь и ядовитого гада, к примеру змея? — опять задал вопрос комроты.
Сверчков уныло развел руками:
— Я им не дал жизни, не смею ее и отнимать.
— Ну ладно, Сверчков, — горячился комроты, — оставим ползучих гадов и кинем взор на гадов двуногих. Усе эти гады, с которыми нам приходится драться на фронтах, поверь мне, вреднее гадюки и твоей этой тифозной вши. Так рассуди, Сверчков Никита, сознательно: ежели уся Красная Армия не возьмет у руки винтовок и пулеметов, по твоему примеру, — то что тогда будет?
— Война прекратится, ибо никто не тронет безоружных.
— Фью! — свистнул комроты. — Видно, что ты на фронтах не бывал, а потому не знаешь, что там творится. Плохо ты, Сверчков Никита, учитываешь психологию золотопогонников. Да знаешь ли ты, что безоружных и беззащитных женщин и детей эти гады мучили и убивали! Нет, — приходя в азарт, вскрикнул комроты шестнадцать, — твое это скопцовское или толстовское учение — вредная и глупая плешь, только и усего! Комиссар с тобой бился и сознания не добился. Я с тобой канителюсь, а толку никакого. Закрутили твою голову твои толстовские попы, и перестал ты рассуждать нормально.
Успокоясь немного, комроты тихо добавил:
— Здесь, у шестнадцатой, оружия штрафникам не выдается, как ты и знаешь. Но по пекарской части работу дать тебе не можем. Пекарни ротной нет, есть полковая, где ты раньше и работал. Так что уж не взыщи, Сверчков, придется работать, что велят.
— Я ни от какой работы не отказываюсь. Но больше пользы мог бы принести на вашем ротном огороде, — сказал Сверчков. — Огородное дело я знаю и люблю.
— Ну, дуй на огород! — махнул рукою комроты. — Только знай, что огородная работа — не вечная и у конце концов попадешь у четвертый взвод, а там придется узять в руки винтовку.
Сверчков слабо улыбнулся и отрицательно качнул головой.
Беседуя о Сверчкове с комиссаром, комроты высказывал опасения, что толстовец начнет вести среди штрафников религиозную пропаганду, но скоро он убедился, что беседы толстовца со штрафниками не нашли среди них отклика.
Собственно, Сверчков сам и не начинал бесед по поводу своих религиозных убеждений и взглядов на войну, а вызванный на разговоры большей частью шутками, отвечал на задаваемые штрафниками вопросы как бы нехотя и кратко.
Влияния на штрафников он не имел. Одни смеялись над ним, считая «чудаком», «ненормальным» и «малохольным», другие же относились к нему подозрительно и очень недружелюбно.
Угрюмый первовзводник Котельников сердито говорил о Сверчкове:
— Хитроват мужик, а совсем не малохольный. Мы вот, дураки, с позиций бегали, а все равно воевать будем. А этот и не побежит, и не навоюет — божественностью отделается.
— Правильно! — смеялся Фролкин. — Сочинит что-нибудь из божественного посмешнее — за дурачка и сойдет. Я и то его спрашиваю: «Значит, мол, фронты, по-твоему, не нужны?» А он: «Если бы на фронте воткнули штыки в землю, никакой бы неприятель драться не стал».
— Как же! — воскликнул Котельников. — Ты штык в землю воткнешь, а «беляк» тебе — в пузо.
— То-то и оно. А он, Сверчков-то этот, не сознает.
— Святым прикидывается. Тьфу! — неожиданно плевался Котельников. — Какого только народа не повстречаешь в жизни!
— Ну, такого-то, небось, первого встретил?
— Хоть бы и не встречать больше таких. Не люблю святош.
— А кто их любит? Ихнее время теперь отошло. Святые да попы «белякам» нужны. А нам их, паразитов, кормить не за что.
— Он, видишь ли, — сердился опять Котельников, — всякую живность жалеет. И клопа, и комара. А ежели на него медведь нападет, он тогда с ним про религию заговорит: дескать, я тебя не трогаю, потому что бог жизню дал, ну и ты, Мишенька, меня не ломай — я тоже божья тварь.
— Неужели так и станет рассуждать? — залился Фролкин смехом.
— Чудак! А как же иначе? Ведь по его программе кровь проливать нельзя. Тогда, значит, и с медведем объясняйся про религию.
— Да, уж и вера у Сверчкова!