Никитка усомнился. Но Толька перекрестился и сказал:
— Вот святая икона! Истинный господь! Убей меня гром!
Никитка поверил, тем более что в момент страшной Толькиной клятвы собирался дождь и гремел в отдалении гром.
А Толька поспешил взять с Никитки слово, что тот никому не расскажет о его признании.
Наивный паренек побожился. И с того дня проникся к Тольке уважением, смешанным со страхом.
Толька же во время грозы в комнате тети Сони зажег лампадку и молился, прося бога, чтобы тот не убивал его громом, так как он божился непозаправду.
Далее, Толька часто угощал Никитку гостинцами, при недоразумениях ребятишек в играх всегда принимал сторону Никитки и в короткий срок сделал из простого мягкого толстомясого увальня надежного помощника, куда надежнее Гектора.
По одному его слову Никитка бил и ломал любого мальчишку.
— Дай Петьке хорошеньче!
И бедный Петька, с которым справлялась Тонька, летел кувырком от здоровенной Никиткиной оплеухи. Поднимался, в слезах и ссадинах, и опять летел.
— Ловко! — хвалил Толька. — Только ты потише, а то убьешь!
— Я и то боюся, — расплывался широкой улыбкою Никитка. — У меня ручищи страсть чижолые. Во кулачище-то!
А Петька просил:
— Не бей, Никитка! Я же к тебе не лезу!
— Чего он ругается? — науськивал Толька. — Намни ему бока, чтобы век помнил!
Никитка, сопя, как тяжелый сильный зверь, хватал плачущего Петьку и, повалив, садился верхом и бил «чижолыми кулачищами» по тощим Петькиным бокам.
— Будет с него! — говорил Толька и предупреждал Петьку. — Пожалуешься матери — не выходи из дома — убьем!
— Я не буду жаловаться, — вздрагивал от плача Петька. — Только вы… ни за что бьете… Что я вам сделал?
— Ну не реви, рева! Людей не так еще бьют. Верно, Никитка?
— Верно, — соглашался тот. — У нас в деревне как праздник, то кольями беспременно дерутся.
— Вот видишь, а ты от кулаков ревешь, — серьезно говорил Толька. — А еще мальчишка!
Никитка внимательно оглядывал маленькую, вздрагивающую от сдерживаемого плача фигурку Петьки и говорил не то с сожалением, не то с насмешкою:
— Человек тоже! Кочан капусты ежель на его положить — не встанет!
— Поборись с Ленькою, — говорил Толька Никитке. — Сколько раз повалишь?
— Сколь хошь!
— Ну а все-таки?
— Разов десять можно.
— А пятнадцать не можешь?
— Могу!
Никитка оглядывал Леньку, щупал его за грудь и плечи и добавлял уверенно:
— Сколь хошь могу!
— Валяй пятнадцать!
Ленька, терпеть не могущий борьбы, рвался из могучих лап Никитки:
— Иди к черту! Не хочу! Брось!
— Мало что не хошь!
Никитка добросовестно укладывал его раз за разом.
— Черт, отстань! Борись с Толькой! — задыхался Ленька.
— Ладно! Помалкивай! — сопел Никитка.
А Толька, засунув руки в карманы и расставив длинные мясистые ноги в смешных коротких штанишках, считал:
— Одиннадцать… двенадцать… Еще три осталось.
После пятнадцатого, дико подщуривая глаза, выкрикивал:
— Слабо еще пять раз!
— Можно хучь десять! — поворачивал к нему широкое красное лицо Никитка, держа зажатым между колен Леньку. — Сколь разов еще? Десять, чего ли?
— Будет с него пяти.
Никитка укладывал Леньку еще пять раз.
Отирал широкой рукою пот со лба.
Ленька, мокрый как мышь, сидел на камнях, тяжело дыша.
— Задышался, — указывал на него Никитка. — А мне хучь што!
Усмехался:
— Воздушный народ в городе. Супротив деревенского горазд легкий.
Даже на взрослых, на пьяных науськивал Толька своего верного цербера.
Идет пьянчужка башмачник хромой, с пением:
А Толька Никитке:
— Ну-ка, покажи ему ваксу! Толкни его, будто нечаянно. Пьяный он, да и нога хромая.
— Да! А он — палкой!
— Где ему! Да и не успеет. Ты так, будто не видишь. А то забеги на лестницу и беги оттуда.
— Вали ты, Толя, а?
— Мне нельзя. Знаешь, скажут: «Нарочно». А ты беги, да скорее, а то пройдет.