В такие дни и хозяин «Саратова», Иван Захарыч Лодочников, седой человек с черными молодыми глазами, ходил легко, возбужденно, самодовольно потирая руки и ласково глядя на Суворова.
Иван Захарыч знал, что посетителей в дни суворовского запоя ходит больше, чем обыкновенно, что Суворов играет почти без передышки, и заработанные деньги обязательно оставит в его, лодочниковском, буфете.
Ночью, после закрытия «Саратова», Суворова увозили куда-нибудь играть.
В такие дни только один человек страдал и боялся за него. Это — тетя Паша.
Работа валилась у нее из рук. Целыми днями она теплила лампадки в своей и суворовской комнатах.
А по ночам видела страшные сны: Суворова убивают грабители, раздевают, забирают гармонию.
Как-то на пасхальной неделе Суворов, скуки ради, перечитывал тетрадь, озаглавленную «Различные мысли и сочинения Евгения Никаноровича Суворова, составленные в минуту жизни трудную, а также в часы досуга».
Дойдя до любимого стихотворения «Течение моей жизни», он закрыл дверь на задвижку и, стоя перед зеркалом, начал читать вслух:
Артистически раскланялся перед зеркалом, приложив тетрадь к груди. Отыскал еще стихотворение «Миноры любви» и, томно закрыв глаза, с чувством прочел первую строчку:
Стук в дверь заставил его прервать чтение. Поспешно спрятал тетрадь в ящик комода.
Застучали громче, нетерпеливее.
— Секунду терпения!
Суворов оправил на комоде кружевную салфетку, потом уже отворил дверь.
Гостями оказались старый знакомый Чайкин, бывший плясун хора песенников Травкина, и какой-то мальчуган.
— Павлуша, друг! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Суворов, целуясь с приятелем.
Чайкин снял фуражку, вытер платком лысину, обвел глазами комнату:
— Я думал, ты с барышней заперся.
Обернулся к пареньку:
— Садись, Евся! В ногах правды нету!
Тот сел на краешек стула, содрал с головы кепку, пригладил светлые волосы.
— Родственник? — кивнул на него Суворов.
— Вроде Володи, на манер серой лошади! — ответил Чайкин, морщась и старательно вытирая потную рубцеватую шею.
— Ты все такой же балагур, Павел Степаныч! — засмеялся Суворов.
— Слушай, Женька! — сказал вдруг Чайкин серьезно. — Не будем зря лясы точить. Есть, так сказать, конкретное предложение. Этот вот парнишка — мой двоюродный племяш. Мальчишка не балованный. Не пьет, не курит, к девчонкам не приучен. Хочу пустить его по своей старой специальности. Занимался с ним полгода. Еще несколько уроков — и будет плясать, как бог. Да чего? Ты, Женя, исполни «Барыню» или что там такое, а он спляшет. Можно в кухне, там места много.
Мальчуган быстро поднялся, расстегнул пиджак, выставил правую ногу, подпер левой рукой бок.
Суворов слегка дотронулся до руки Чайкина и заговорил мягко, но убедительно:
— Извиняюсь! Разрешите снести фактическую поправку в только что внесенное вами предложение. Дело в следующем: оценивать талант юного артиста нет надобности, так как из твоей речи, Павлуша, видно, что он является твоим непосредственным учеником, следовательно, ты как спец в данной области несешь ответственность за свои слова. Рассматривать же работу молодого человека через призму праздного любопытства предоставим массе, не посвященной в тайны артистического мира.
Он медленно поднялся, оперся о стол руками, прищурился.
Подумал о себе, что похож на оратора. Продолжал, силясь придать голосу оттенок величественной грусти:
— Дорогой товарищ! Вам более, чем кому-нибудь, известно, что под мою «Барыню» и «Во саду ли» выступали как вы сами, так и другие индивидуумы, яснее говоря — ваши товарищи по профессии. Не будем останавливаться на многих именах, огласим наиболее громкие: Сеня Приветов — классический исполнитель «Трепака», «Казачка» и тому подобных танцев — гастролировал со мною по городам, расположенным на живописных берегах Волги. Вкратце, назовем хотя бы Нижний Новгород. Затем, под мою игру покойный Бархатов Сережа пожинал лавры здесь, в северной столице, в частности на сцене Петровского парка. Наконец, опять же благодаря меня, на Ирбитской ярмарке взошла звезда несравненного, тоже покойничка, Игнаши Плюхина. Впрочем, комментарии излишни. Я думаю, имя Суворова само говорит за себя.