— А скажи, Гаврило да Варфоломеевич, — опять подскочил Савватей Климов, — пошто оне тебя голосу лишили? Ты им и то, ты им и его, а оне тебя ето… как оно… И голосу у тебя нету, и кузница на замочке? А?
Но Гаврило уже держался за скобу. Похоже было, что он не имел не только голосу, но и слуха. Петруша Клюшин проводил его от дверей до лесенки. Приглашая в гости на день успенья, он громко кричал Насонову, чтобы приходил обязательно и чтобы всею семьей.
— А много ли ржи-то на солод замочил? — спросил Гаврило не без умысла.
— Да два с половиной пуда, — сказал Петруша.
— А Евграф?
— Евграф полтора.
— Ну а Роговы-то сколько?
— У их два с половиной, как и у нас. Так что и Данилу есть в чем мочить бороду, — Шибаниха, все еще не подозревая беды, собиралась широко праздновать день успенья.
Гаврило громко захлопнул ворота.
С уходом кузнеца никому и не подумалось расходиться. Получилось что-то вроде стариковского совещания: говорили и решали, решали и говорили. Никита Иванович предложил починить у церкви крыльцо, вставить стекла и подрядить попа. Явились слухи, что в починке живет бродячий попик, бабы будто бы ходили туда крестить младенцев. На такие слова Жук сиротским своим голосом сказал:
— У Рогова одно на уме, подай ему попа. А по мне дак эти коностасные дела хоть бы и век не бывали. До того уже доконостасничались, все времё коностасничаем.
«Вот, вот, истинно доконостасничались, — то ли подумал, то ли сказал Никита. Его томила зевота, в глотке тянуло. — Такие вот Жучки и сгубили Расею-то, ничего им не надо, кроме своего запечка. И на церкву им наплевать, и на обчество, вот оно и достукались до тюки, ни в задь теперь, ни вперед. Гаврило с Данилом афицеров заставили гусиным шагом, афицеры амператора прозевали, а Жучок-то давно готов половицы из храма выломать да к себе в передок настлать, ему не до обчества. Вон уж и маслоартель прибирают к рукам, говорят, засел чужой элемент, и кредитному товариществу каюк пришел, одну Митькину коммуну ублажают, бобылей умасливают. Данило да Гаврило сами себя и лишили голосу-то, чего говорить… А все и пошло с Рыжика-прогрессиста, вокруг его и вились пъеницы да безбожники, как комары около мерина, истинно».
— А я бы, кабы моя воля, и попа нанял бы, и псаломщика, — сказал Петруша, успокоившись. Он достал деревянную, с медными ободками табакерку, постукал по ней ногтем. — И просвирню бы подрядил, что о том говорить. Да что на это товарищи-то? Вон Олёха счас побежит к Микуленку, все наши планты ему выложит.
— Ась? — Кривой Носопырь услышал свое имя и подставил к уху ладонь. — О чем слова-ти, вроде бы про меня.
— Про тебя, про тебя, е… м…! — обозлился Евграф. — Беги к начальству-то, июдская твоя харя.
Но кривой Носопырь снова оглох.
— А пускай он идет, — мирно сказал Савва Климов. — Пускай докладывает. Никому не жарко не холодно. А ежели про церкву, дак вон Ильинский приход, уж на што людно в ем, и то, говорят, прикрыли. Васильевской тоже возьми. Народ приговор составил, бумагу всю исписали фамилиями. Послали начальству-то, а оттуда говорят: «Пожалуйста! Хоть сицяс открывай да молись. Тольки сперва гербовый сбор уплати». Я и марку видал. Матрос нарисован с якорем.
— Пошлина-то не велика, а вот страховочку-то знаешь сколь им завернули? Хоть и тому же Илье Пророку. Побольше полутыщи, сказывают. — Евграф положил руку на сухое колено Климова. — Слыхал ты про это?
— А чево ты меня шшупаешь? Я не девка! — отодвигаясь от Евграфа, сказал Савватей. — Нашему Николе, конешно, куда против Ильи. Да и до Василья Великого не дотянуть. Ну а все одно, надо бы попытать.
— Бумагу пусть Степка Клюшин напишет, а я бы по дворам обошел, — очнулся Никита Иванович. — Девки с робятами как скотина. Сходятся без венца, без благословенья. Робят крестить старухи носят за восемь верст и то воровски… Разве дело?
— А бес мой Степка-то, истинно! — обернулся Клюшин. — Осенесь ездил в Вологду Штыря искать. Много ли выездил? Нет, пусть лучше Зырин пишет бумагу, больше толку.
И дело решилось как раз само собой. За окном послышался ребячий ор. Петруша выглянул за ситцевую занавеску: большая орда подростков с криками неслась по улице, за ней торопились те, что поменьше, за ними, пыхтя и ревя от обиды, что не успевают, ползли, карабкались самые малые, еще неходячие…
— Чего оне там? — засуетился Клюшин. — Уж не горит ли где…
Все старики торопливо вытряхнулись на улицу. Из заулка была видна недостроенная мельница, она торопливо, словно рывками, махала четырьмя крылами в виде буквы «х». Двух остальных крыльев еще не было, но она махала, казалось, как-то суматошно и беспорядочно, но все же махала.
Все старики заторопились на угор за Шибаниху, забыв друг про друга и то, о чем только что говорили. Туда же, к мельнице, бежали с полей жницы, кое-откуда вскачь неслись на телегах мужики и взрослые парни, тоже к мельнице… Ветер рвал в палисадах густые шибановские березы, рябил голубую речную воду, слезил выцветшие за долгие годы глаза шибановских стариков.
Павел Рогов, худой, веселый, почерневший за лето от солнышка и забот, сновал то вниз, то вверх по мельничным лесенкам. Он подколачивал клинья, стукал обухом, вслушивался в ожившее нутро мельницы и едва замечал, как вокруг скапливается народ: старики, бабы, мужики, подростки и совсем голоштанные карапузы. Люди восхищенно ойкали, всплескивали руками, показывали пальцами, переговаривались, а мельница тяжко, как будто надсадно, однако неутомимо скрипела под сильным юго-западным ветром. Павел напряженно вслушивался в ее шум. Каждый повторный скрип или стук сразу говорил о той или иной неполадке, и надо было бежать или лезть туда, чтобы убедиться в той неполадке. Он краем глаза заметил в народе Сережку и помахал ему, призывая. Сережка, гордый и восторженный от счастья, поднялся по лестнице на площадку, окружающую неподвижное основание.
— Серега! Беги вниз, карауль народ! Гляди, чтобы к махам не подходили. Особо за ребятишками погляди!
— Ладно! — Сережка слез на землю и встал к машущим крыльям всех ближе.
— Киндя! — орал Савватей Климов Судейкину, который блаженно глядел на махи. — Закрой, батюшко, рот, а то мельница залетит. Вишь как машет, крыльями-то.
Судейкин не слышал. Может, уже новые частушки сами роились в его кудлатой голове, он завороженно глядел на мельницу.
— А что, ребятушки, чего она у его не толкет?
— Затолкет!
— Да и не мелет еще! Это так, вхолостую пока.
— А, ну, ну!
— Господи, екая осемьсветная!
— Выше, пожалуй, церквы.
— А что Евграф-то, наверное, покаялся, что из паев-то вышел?
— Да и Клюшин, поди-ко, локти грызет.
— А чего это, чего им локти-то грызть? Чего? — заверещал подвернувшийся дедко Клюшин.
— Все одно отымут, — сказал Жук. — Вон Носопыря поставят молоть, а мельницу в коллектив.
— Этот смелет! Этот все перемелет, Носопырь-то. Смелешь ведь, Олексий?
Носопырь, тыкая в землю рябиновой клюшкой, восторженно кивал, соглашался, хотя и не слышал, о чем говорили.
Ветер подул еще сильней, Павел сбежал вниз, накинул канат на рычаги — два длинных полубревна-полуслеги, идущие из двух амбарных углов и скрепленные внизу воедино деревянным штырем. Выдолбленную деревянную трубу он надел на один из столбиков, врытых вокруг мельницы на одинаковых расстояниях друг от друга. Еловым дрыном начал накручивать канат на трубу, подворачивая мельницу вокруг своей оси. Махи заходили все тише и тише, скрип затихал. Мельница, поворачиваясь, вставала боком к широкому августовскому ветру.
Акиндин Судейкин схватил с головы продавца Володи Зырина клетчатую кепку и ловко надел на крыло. Кепка поехала высоко в небо.
— Ну, Судейкин! Я тебе бороду выдеру.
— Да какая у ево борода? У ево ничего не растет.
— Вот я и говорю, выдеру, ежели вырастет, — не сдавался Зырин.
— Да она счас обратно, кепка-то.