Соседнее с клеткой окно было замуровано, чтобы череп не похитили; но Паскуале оставался единственным из своей семьи, и не было предпринято ни одной попытки избавить его останки от этой последней кары.
Впрочем, память о разбойнике была настолько жива в деревне, как если бы он умер накануне. Около дюжины крестьян, узнав о цели нашего приезда в Баузо, вызвалось сопровождать нас в наших розысках и, похоже, испытывая гордость, оттого что слава их земляка пересекла море, каждый из них, в соответствии со своими личными воспоминаниями или устными преданиями, добавлял какие-нибудь характерные черты этой бурной и необычной жизни, которые, словно причудливая пестрая вышивка, добавлялись к строгому историческому наброску, начертанному в моем путевом дневнике нотариусом из Каль-варузо. Среди этой свиты, которую мы вели за собой, был один семидесятичетырехлетний старик: тот самый бедняк, кому Паскуале Бруно заставил вернуть 25 унций; поэтому старик с восторгом говорил о бандите и, по его уверениям, после смерти Паскуале он каждый год заказывал заупокойную службу по нему. И вовсе не потому, добавил он, что тот в ней нуждался, ибо, по его мнению, если уж такой человек не попал в рай, то ни у кого нет права находиться там.
Из баронского замка, следуя по тропинке, проложенной посреди оливковых насаждений, мы углубились влево, на земли поместья, и приблизительно через четверть часа ходьбы оказались на небольшой круглой площадке, в центре которой располагалась крепость Кастельнуово. Это и был дворец Паскуале Бруно.
Крепость находится в состоянии разрухи, соответствующей примерно той, в какой пребывает дом Паскуале Бруно. Покинутая управляющим графа, она после смерти бандита никогда не принимала в свои стены ни одного члена или слугу этого знатного семейства. Ныне лишь нищая женщина в лохмотьях и несколько полуголых детей нашли в ней приют и занимают угол; они живут, словно дикие звери в своем логове, питаясь кореньями, фруктами и ракушками; что касается платы за жилье, то об этом, само собой разумеется, нет и речи.
Старуха показала покои, где жил Паскуале, и комнату, в которой он и его четверо товарищей около тридцати шести часов выдерживали осаду: внешние стены были изрешечены пулями, ставни всех окон и внутренние стены комнаты сильно повреждены. Я сосчитал попавшие в один из ставней пули: их оказалось семнадцать.
Когда мы спустились вниз, мне показали конуру, где были заперты четыре знаменитых корсиканских пса, оставивших в деревне память о себе почти столь же страшную, какой была память об их хозяине.
На постоялый двор мы возвратились в три часа пополудни, и, стало быть, у нас оставалось совсем мало времени, чтобы успеть вернуться в Мессину.
Только в восемь часов вечера я попал в Мессину: это было на полчаса позднее того времени, когда можно было выйти из порта и отправиться спать в Сан Джованни; к тому же своих гребцов я не предупредил, так что каждый из них несомненно составил на вечер какие-то планы, которым мое новое решение сильно помешало бы, и потому я отложил отъезд на следующее утро.
В шесть часов утра Пьетро был у моей двери вместе с Филиппо; остальной экипаж ждал меня в лодке. Хозяин постоялого двора вернул мне мой паспорт с новой визой (это предосторожность, которой никогда не следует пренебрегать, если едешь с Сицилии в Калабрию или из Калабрии на Сицилию), и мы простились с Благородной Мессиной, вероятно, навсегда; на Сицилии мы провели немногим больше двух месяцев.
Наше возвращение в Сан Джованни оказалось не столь быстрым, как отплытие в Паче: переход был тот же самый, но совершался он совсем в ином расположении духа; я предупредил своих матросов, что увожу их еще примерно на месяц, и, за исключением Пьетро, которого никогда не покидало веселое настроение, весь экипаж выглядел довольно печальным.
По прибытии я нашел оставленное Жаденом письмо: в нем сообщалось, что, начав накануне зарисовку Сциллы, он вместе с Милордом и юнгой отправился туда на рассвете, чтобы по возможности закончить ее в течение дня. Я предупредил капитана, что хочу отплыть на рассвете следующего дня; тогда он попросил мой паспорт, чтобы проставить новую визу, и дал обещание быть готовым вместе со всем экипажем к назначенному мной времени. Что касается меня, то, за неимением другого занятия, я направился к Сцилле, чтобы отыскать Жадена.
Расстояние от Сан Джованни до Сциллы примерно пять миль, однако оно кажется гораздо короче из-за живописности дороги, почти везде соседствующей с морем и идущей между рядами кактусов, гранатовых деревьев и алоэ; иногда над ней возвышается какое-нибудь ореховое или каштановое дерево с густой листвой, под сенью которого почти всегда сидят пастушок с собакой, в то время как три или четыре козы, которых он сторожит, своенравно взбираются на какой-нибудь соседний утес или встают на задние ноги, чтобы добраться до первых веток земляничника или каменного дуба. Кроме того, на дороге мне встречались порой группами по две-три девушки из Сциллы — высокие, с серьезными лицами, с красными и белыми лентами в волосах, как те, какие видишь на портретах древних римлянок; с корзинами фруктов или кувшинами козьего молока на голове они шли в Сан Джованни и останавливались, чтобы посмотреть на меня, проходившего мимо, как смотрели бы на какого-нибудь неведомого зверя, и чаще всего начинали громко смеяться, причем без всякого стеснения, над моим нарядом, который, будучи целиком принесен в жертву моему удобству, несомненно казался им весьма странным по сравнению с элегантной одеждой, какую носят калабрийские крестьяне.
В трехстах или четырехстах шагах от Сциллы я нашел Жадена, расположившегося под большим зонтом, с Милордом у своих ног и юнгой рядом; они находились в окружении калабрийских крестьян и крестьянок, в кольце которых лишь с величайшим трудом удавалось поддерживать разрыв со стороны города: из любопытства постоянно придвигаясь поближе, они в конце концов каждые десять минут образовывали живой занавес между художником и пейзажем. И тогда Жаден поступал так, как поступают пастухи: он посылал Милорда в том направлении, где ему нужно было установить просвет в этой толпе, и крестьяне, испытывая глубокий ужас перед Милордом, тотчас расступались, но, правда, минут через десять их кольцо снова смыкалось. Однако, поскольку вид у них при этом был самый благожелательный, сказать тут было нечего.
После дороги у меня разыгрался аппетит, поэтому я сразу же предложил Жадену прервать работу и пойти со мной в город пообедать; но Жаден, желавший закончить свой рисунок в течение дня, принял меры, чтобы не трогаться с места, где он устроился: по его просьбе юнга принес ему хлеба, ветчины и вина, и, когда я пришел, он только что завершил свой collazione1. Тогда я решил пообедать самостоятельно и направился к городу, проявляя меньшую осторожность, чем Эней, и на слово поверив античности, что Сциллу следует бояться, лишь когда приближаешься к ней с моря. Сейчас станет видно, что я жестоко ошибался и что лучше мне было последовать советам Анхиза, хотя даны они были три тысячи лет назад, и не мне, а другому.
Я подходил к городу, любуясь его необычным расположением. Построенный на вершине, он спускается длинной лентой по западному склону горы, затем, сделав поворот наподобие буквы S, тянется вдоль моря, которое обретает в изгибе, образуемом нижней частью города, маленький рейд, где, как мне показалось, могут причаливать лишь рыбачьи лодки и легкие суда вроде сперона-ры. Рейд этот защищен высоким скалистым выступом, на вершине которого возвышается над морем крепость, построенная Мюратом. В сотне шагов от подножия скалы, вокруг нее, причудливо выступает из воды множество рифов весьма странных форм; некоторые из них напоминают вставших на задние лапы собак: отсюда, несомненно, и происходит легенда, доставившая такую страшную известность возлюбленной морского божества Главка.