- Конечно, может быть, я и погорячился. Но вы-то знаете, как все было, Анна Степановна. Очень уж обидно было.
- Э, милый, обиду и пересилить можно! - тем же тоном сказала Анна Степановна. - Ежели какая гадина поперек пути станет, драться с нею надо. А ты сторонкой обошел. Ты ж коммунист, милый. Не пристало коммунисту всяку сволочь сторонкой обходить. Или руки обмарать боялся? Так руки завсегда вымыть можно.
И сейчас, после встречи с Анной Степановной, Багрию вспомнился тот разговор. И еще вспомнилось, как зарекся он никогда не уходить "по собственному желанию", если такого желания нет.
Буйно зеленели остролистые клены и старые липы. Каждое дерево тут было знакомо Багрию. Он знал их биографию, болезни, радости и страдания. Одни были уже совсем старики, такие глубокие, что даже он, Багрий, тоже старый человек, помнит их уже стариками. А рядом - деревья в расцвете сил, некоторые - совсем еще молодые, трепещут на ветру нежными листьями. Во время войны улица была в руинах. Вместо развалин построили новые дома, высокие, красивые. И тополя дотянулись до крыш. Слились своей листвой, образовали серебристо-зеленую стену. Вот сейчас еще квартал - и его улица. Степная. Она протянулась на много километров. Одним концом упиралась в реку, а другим выходила прямо в степь, поросшую когда-то густым ковылем и полынью. Теперь там зеленеют виноградники, перечерченные ровными линиями бетонных столбиков, и орошаемые огороды. Ковыль да полынь остались только на курганах. Они и сейчас возвышаются, эти курганы, строгие, как и сотню лет назад, молчаливые.
Багрий повернул на свою улицу, но не прошел и полквартала, как вдруг почувствовал сильную боль в печени. В последнее время она стала появляться все чаще и чаще, эта боль. "Надо бы пообследоваться". Он всегда так думал, когда появлялась боль, а становилось легче, забывал и снова вспоминал при очередном приступе. В том, что он страшился этого обследования, не хотел признаться даже самому себе.
Он пошел медленнее и стал дышать ритмичнее. Это всегда успокаивало. "Я очень мнителен, - подумал он, когда боль утихла. - Все врачи мнительны. Это потому, что они знают больше других о болезнях. Мне, пожалуй, не стоило бы волноваться: в конце концов я свое пожил. Нет, я не должен так рассуждать. Так рассуждать - признак глубокой старости. А я еще крепкий. И мне до всего дело. Вот улягутся передряги, и попрошу, чтобы меня "обкатали, как горячую чурку".
Он улыбнулся. "Обкатать, как горячую чурку" значило в лексиконе Остапа Филипповича быстро, всесторонне и тщательно обследовать больного. Багрию нравилось это выражение. А может быть, он улыбнулся потому, что прошла боль? Когда боль проходит, всегда наступает успокоение. Пугала только непродолжительность боли, потому что именно такое он совсем недавно наблюдал у одного больного, у которого потом оказался рак печени. Вот уж с чем не хотелось бы столкнуться.
Багрий увидел кондитерский ларек и вспомнил Колю Каретникова, соседнего мальчишку, которого любил баловать сластями. Продавщица приветливо кивнула ему и бросила на весы горсть шоколадных конфет в ярких обертках. Багрий спрятал конфеты в карман пиджака, поблагодарил и пошел дальше. Улица лежала перед ним ровная, почти сливающаяся вдали. Она была вся усажена липами. Старые деревья разрослись и местами соединялись кронами, образуя над мостовой густо-зеленый шатер. И от этого улица весной, летом и ранней осенью казалась темной. Лишь позднее, когда осыпались листья, тут становилось очень светло и по-особенному прозрачно.
Вот и знакомый подъезд. На нижней площадке играл Коля Каретников.
- Здравствуй, - сказал он, увидев Багрия. Мальчик только недавно стал выговаривать букву "р" и теперь нажимал на нее при каждом удобном случае.
- Здравствуй, Николай Назарович, - ответил Багрий, поднялся на две ступеньки, спохватился, сунул руку в карман. Вытащил конфеты. - Вот, протянул он их мальчику, - затерялись в кармане.
- И каждый раз они там у тебя затериваются, - сказал Коля, принимая конфеты. - Спасибо, дядя Андрей. Большое пр-ребольшое.
Дома ему снова вспомнились слова Остапа Филипповича: "Отчего ты смолчал этой стерве? Неужели ты не понимаешь, что она готовит место для своего хахаля?"
"Надо перестать думать об этом, - решил он, - потому что ничего толкового сейчас не придумаешь. Хорошо, если б Мария была дома, - с тоской подумал он о жене. - Впрочем, это даже лучше, что именно сейчас она отсутствует. Пусть отдохнет хорошенько в своем санатории, полечится, а мы тут и без нее все утрясем. Сейчас для меня самое разумное - вырваться за город, поработать на винограднике и поразмыслить. Когда у тебя горе, лучше всего - поближе к природе. Надежное это средство - побыть наедине с природой. И я обязательно выберусь. Завтра. Чуть свет. И Тараса Игнатьевича надо бы вытащить. Остаться наедине с природой - это не только развлечься и порадоваться, но и погрустить, потосковать".
Багрий вспомнил день смерти своей матери. Отец тогда на людях и слезы не уронил. Прямо с кладбища подался в степь, в духмяное разнотравье. Пришел совсем поздно, изнеможенный. Глаза как во время летней страды, когда пыль и поспать нет времени.
"Нет, я Тараса Игнатьевича обязательно затащу на реку", - окончательно решил Андрей Григорьевич и успокоился.
14
Раздался дверной звонок - длинный, потом короткий. Багрий обрадовался: так всегда звонит Таня, племянница Тараса Игнатьевича. Она еще утром предупредила по телефону, что ей нужно поговорить. Как же это он забыл, что она звонила?
После смерти матери Валентина Лукинична уговаривала девушку перейти к ним. Она не согласилась. Уверяла, что уже взрослая и что надо же когда-нибудь привыкать к самостоятельности. Тарас Игнатьевич поддержал ее: правильно, надо привыкать к самостоятельности - студентка уже.
Она не была красивой. Но ее темно-серые глаза были на редкость хороши. Светлые волнистые волосы были забраны назад. Модных причесок, как и косметики, она не признавала. "В каждом человеке есть что-то очень свое, говорила она, - чистые и благородные устремления могут сделать прекрасным даже урода. Взгляните на Сократа. Многим он покажется некрасивым, а я не могу насмотреться на его лицо".
Багрий обрадовался Тане. Он знал эту девушку еще маленькой, очень любил. Она платила ему взаимностью, называла дядей Андреем и в трудную минуту всегда обращалась к нему за помощью. И вообще в доме Багрия считалась своим человеком.
Багрий обрадовался Тане. Но когда она из темной прихожей вошла в комнату и он увидел ее лицо, его охватила тревога - очень уж удрученный вид был у девушки.
- Что случилось?
- Ничего особенного. Как тетя Валя себя чувствует?
- Сегодня ей немного лучше. А вообще...
- Что "вообще"? - испуганным шепотом спросила девушка.
- У нее тяжелая болезнь, Танечка, но мы делаем все. И не теряем надежды. И ты, пожалуйста, не волнуйся. Расскажи лучше, что у тебя стряслось.
- Ничего особенного. Мне позарез нужны деньги.
- Сколько?
- Ты не спрашиваешь зачем?
- Найдешь нужным, скажешь. Так сколько?
- Двадцать семь.
- Почему не тридцать для ровного счета?
- Потому что брюки стоят двадцать семь - шерсть с лавсаном.
- Брюки? - удивился Багрий. - Какие брюки?
- Мужские... Пятьдесят второй размер, четвертый рост.
- Помилуй, зачем тебе понадобились мужские брюки, да еще такого размера? - удивился Багрий.
Таня опустилась в глубокое кресло у стола и расплакалась.
- Нет, право же, Танюша, так нельзя, - окончательно растерялся Андрей Григорьевич. - Нет, в самом деле так нельзя. - Он провел ладонью по ее волосам. Но от этой ласки она заплакала еще безутешней.
- Я совсем запуталась, дядя Андрей, - прошептала она.
- Запутанное всегда можно распутать, - уже овладев собой, сказал Багрий.
- Для меня это почти невозможно.
- Когда говорят "почти", значит, не все потеряно.
Она поднесла платок к глазам, еще раз всхлипнула и, спрятав платок в светлую сумочку, сказала: