Таня обожала Галину, доверяла ей самое сокровенное; очень дорожила ее советами, гордилась родством, дружбой с ней. Под Новый год Галина подарила ей трех премилых аистов. Они были укреплены тонкой проволокой на массивной подставке с изображением голубого озера, окруженного камышом и осокорем. Птицы казались парящими в воздухе. Они были покрыты флюоресцирующей краской и в темноте светились таинственным зеленоватым светом. Они словно из сказки, говорила Таня, глядя на сверкающих птиц. Но сейчас все связанное с Галиной было неприятно. Скульптура с парящими аистами стояла на туалетном столике. Таня посмотрела на нее с ненавистью. Ей не терпелось дождаться возвращения Гриши. Но около четырех он позвонил и сказал, что остается еще на одну смену.
- Если б ты знал, как ты мне нужен сейчас, - взмолилась Таня.
- У нас авария, и Василий Платонович просил всех остаться.
Она молчала, и Григорий добавил уже просительно:
- Надо. Понимаешь, Танюша, надо!
- Понимаю, - после короткой паузы сказала Таня и положила трубку.
...Она старалась не греметь посудой, чтобы не разбудить Григория. Он пришел около часа, серый от усталости. Долго мылся под душем. Во время ужина стал оживленно рассказывать:
- Здорово у нас получилось. Времени в обрез. Сборочный запарился. А корабль, хоть в лепешку разбейся, надо заказчику во всей красе показать. Так что Тарас Игнатьевич придумал: с двести восьмого приказал выкроить кусок точно по конфигурации. Мы его и воткнули. Дядя Вася надежно работал. Прочно заворачивал. Народу невпроворот: сборщики, сварщики, монтажники... Скиба так всех расставил - хоть и впритирочку, а на пятки никто никому не наступает. И покрасить успели.
После ужина Григорий подсел к Тане и заговорил о Галине. Видимо, мысли о ней не давали ему покоя, и сейчас нужно было отвести душу. Они долго спорили. Потом уже говорила только Таня. Он молчал. Наконец и она замолчала. Погасила свет. Аисты вспыхнули, и с каждой секундой сияние их казалось все ярче и ярче. Таня смотрела на них, как загипнотизированная. Потом вскочила, схватила скульптуру и ударила об пол так, что только брызги полетели. Гриша включил свет.
- Ненавижу! - со слезами в голосе произнесла она в ответ на полный укора взгляд Григория. - Ненавижу!
- А птицы при чем?
- Не хочу ничего от нее. Ничего. Ненавижу!
Он привлек ее к себе, приласкал, стараясь успокоить. Но от этой ласки ее тоска только усилилась. Потом... Если бы он не сделал этого дурацкого сравнения, может, они и не поссорились бы. Как же это он сказал? "Понимаешь, когда лошадь смертельно ранена или сломала хребет, ее добивают. Из жалости. Понимаешь. Понимаешь, лошадь и то..."
- Глупое сравнение, - сказала Таня. - Лошадь это лошадь. А тут родная мать.
Конечно, Гриша это сказал, чтобы утешить ее. А она...
Таня увлеклась работой и вдруг увидела, что Гриша стоит в дверях и наблюдает за ее стряпней.
- Нехорошо это - подсматривать.
- Я не подсматриваю: я думаю о своем отрывке. А что, если его сняли с полосы?
- Не может этого быть.
- Может. Какое-нибудь важное сообщение, и стихи полетят в первую очередь. Знаешь, как в нашей газете относятся к моим стихам?
- Не ропщи. В последнее время почти все, что ты пишешь, они печатают. Вот откроется киоск, пойдешь и купишь газеты. Мне тоже не терпится.
- Знаешь, о чем я еще думал? О Галине. В чем-то она права. Мне кажется, что в чем-то она права.
- А ты бы так смог? - запальчиво спросила Таня. - Скажи, ты смог бы так?
- Я бы не решился, наверное, заткнуть своим телом амбразуру, но из этого не следует, что поступок Матросова глупость.
- Пожалуйста, не пользуйся никогда таким приемом. Он недозволенный. В нем есть что-то от софистики.
- А я думаю, это логика, а не софистика.
- С каких это пор у тебя страсть к логике?
Он не ответил. Сел на табурет возле холодильника.
- Что же ты молчишь? - спросила Таня.
- Я ночью о ней стихи сочинял, - тихо произнес Григорий.
- О ком?
- О Галине.
- Ну и что?
- Наверное, я плохой человек.
- Опять самоуничижение?
- Понимаешь, хороший человек должен испытывать злость к убийце. В нем все должно протестовать, а у меня к ней - жалость. Какая-то нестерпимая жалость.
- Давай не будем об этом, ладно? - попросила Таня.
- Ладно.
Они стали завтракать. Гриша ел медленно и молча, все время напряженно думал о своем.
- О чем ты все? - спросила Таня.
- Ты сегодня когда освобождаешься?
- В два. А что?
- Мы после обеда пойдем в загс. Надо подать заявление.
- Я с тобой - потому, что люблю, - взволнованно произнесла она. Остальное не имеет значения.
- После обеда мы пойдем в загс.
- В такой день?
- А что? Вторник. Хороший день. Нам давно это нужно сделать.
- Хорошо, если ты настаиваешь...
У газетного киоска стояла очередь. Гриша улыбнулся:
- Вот - проведали о поэме и спешат приобрести.
На самом деле людей привлекла сенсационная статья Шарыгина. Гриша раскрыл газету, пробежал статью. О своих стихах он забыл. Его вдруг охватило состояние, которое он сам называл состоянием "внезапно пойманной птицы".
В очереди горячо обсуждали происшествие.
- Ты растишь их, воспитываешь, себе в куске хлеба отказываешь, а они вон как благодарят...
- Таких надо привязывать к позорному столбу на площади, чтобы каждый в лицо плевал...
- Не жена ли писателя Гармаша?
- Она самая.
- Вот они, современные писатели, - произнес худощавый старик в изрядно поношенном синем пиджаке, стоявший в стороне с газетой в руках.
Гриша подошел к нему, взял за отвороты пиджака.
- Послушай ты, старая бородавка! Что ты знаешь о наших писателях? И вообще, почему ты до сих пор не сдох?
Старик посмотрел на него испуганно, совершенно ошарашенный неожиданным нападением. Гриша оттолкнул его, круто повернулся и пошел прочь.
- Хулиган! - плаксиво закричал ему вслед старик. - Твое счастье, что милиции близко нет.
Гриша направился было домой, потом остановился, сел на скамью в небольшом скверике и вторично, уже не торопясь, внимательно прочитал статью. Ему стало не по себе. Подпись "Вербовский" не оставляла сомнения в том, что это псевдоним. А стиль... Так написать мог только один человек - Романов.
Гриша снова прочитал статью, уже в третий раз. Да, это рука "дяди Вани".
Он поднялся и направился к центру города. Ему надо было видеть Романова. И сейчас же.
Романов для Таранца был всегда добрым гением. Это он заметил Григория на выпускном вечере. Это он заявил директору школы, что из этого парня будет толк, что нужно отправить его на семинар молодых поэтов, попросил преподавателя литературы, чтобы тот помог отобрать лучшие стихи для выступления.
Григорий запомнил этот семинар. Тут на молодого поэта обратили внимание. После выступления Романов затащил его в кабинет к директору Дома творчества:
- А ну-ка, парень, покажи свое досье.
Гриша положил перед ним толстую пачку стихов. Романов быстро просмотрел их, отобрал всего три, бережно разгладил листки и сказал:
- Вот это - поэзия. Остальное дерьмо.
Гриша обиделся: многие из этих забракованных Романовым стихов печатались в районной газете.
Иван Семенович услышал протест, улыбнулся:
- Поверь, все это - дерьмо. Через полгода прочтешь, самому неловко станет. А вот это, - он ребром ладони снова разгладил отобранные листы, это жемчужины. Я постараюсь их тиснуть в нашей газете: там литературную страницу готовят. - Он щелкнул замками своего большого портфеля и спросил: А почему бы тебе, парень, в университет не пойти? На литфак.
Таранец широко открыл глаза. В университет?.. С такими оценками, как у него?
- Можешь рассчитывать на мою помощь, - сказал Романов. - Химика или физика из тебя не выйдет. И педагога, боюсь, тоже не получится. Но ведь нам кроме педагогов, химиков и физиков нужны еще и лирики. Что у тебя по литературе?.. Пятерка?.. Не дал бы... С ошибками пишешь. Но все равно я тебе помогу. На вечерний. Там у меня - рука...