— Как, я уверен, вы ещё не забыли, — продолжил Капитан Фридефикс, — у Харлампа имелся аквариум. В нём-то и жил наш кузен Фрэмпорий. Хотя как сказать жил. Для рыбы-императора всё равно, что не жил. Но любил — да. Возможно, для кого-то из вас это покажется невозможным, чтобы рыба любила своего хозяина так же нежно, как, скажем, собака или кошка. И снова — да. У Харлампа были и собака, и кот, но они даже близко не умели проводить целые сутки за стеклом, следя за каждым движением любимого человека, раскрывая и закрывая рот, словно пытаясь сказать, да будет благословен комфорт в твоём наполненном кислородом жилище, о, человече!
Собаку Харлампа звали Пипетка, а кота — Попугай. Последний не был какой-то учёный или говорящий, для этого он был ещё слишком молод, он просто всех пугал. Внезапно выскакивал из-за угла и пугал народ вставанием на задние лапы, копируя то ли ужас, летящий на крыльях ночи, то ли вратаря «Спартака», за полсекунды до пробития одиннадцатиметрового, который он очень боится пропустить, но сто процентов пропустит. Старенькая собачка Пипетка исправно пугалась кота Попугая и лаяла на него, припав на передние лапы.
Жили они, тем не менее, счастливо, вчетвером: Харламп, Попугай, Пипетка и аквариумная рыбка-император Фрэмпорий. И всё у них было хорошо, пока в доме не появилось пятое существо, занявшее промежуточное место между котом и человеком. Как минимум, по размеру.
— Ну вы поняли, — вздохнул Фридефикс, не вынимая изо рта трубку. — Кстати, у землян была эта странная привычка вмешивать в свои человеческие отношения животных. Если жена, скажем, не полюбила кота, то это навсегда. Она может заново полюбить мужа, которого однажды категорически разлюбила или даже никогда не любила, а вот простую наглую животину, которая виновна лишь в том, что живёт под одной с ней крышей и больше ничего не делает, никогда. Животина отвечала взаимностью. Она научилась вытаскивать из кипящего борща мясо, скидывая на пол крышку. Она нападала сзади и прокусывала женщине ахиллесово сухожилие. Она драла чужие колготки с таким равнодушием, как будто это были простые виниловые обои. Она научилась использовать по прямому назначению даже такую не самую удобную в мире вещь, какую только сумели придумать люди, когда изобретали кошачий унитаз, — то есть туфли на высоком каблуке. Те назывались лабутены и отличались от других туфель тем, что их подошва напоминала красный собачий язык, высунутый, высушенный и с каждым шагом, словно гвоздями, прибиваемым к полу. Собачка Пипетка это тоже заметила и мстила, обгрызая добела собачьи косточки каблуков.
— Нельзя сказать, что в таких случаях Анна… Так, я уже вам сказал, что жену Харлампа звали Анна? Нет? Её звали Анна. Нельзя сказать, что в таких случаях Анна не синела от злости. Она такой родилась. Это была молодая, астеничного вида женщина, имевшая в придачу к своей скромной внешности ещё один существенный недостаток: её лицо не скрывало форму её черепа. Лицу будто не хватало мягких тканей. Зато череп у неё был как хрустальный, совершенно мистический. Его голубое свечение зримо пробивалось сквозь кожу, но сильнее всего мерцали большие малоподвижные глаза, почти без век, без ресниц, бровей тоже не было. Ночью домашние животные старались без дела не выбираться из своих углов.
Харламп на фоне жены казался человеком жизни. Почти таким он и был. Большой, румяный, слегка простоватый и… читающий книги. Открыв для себя мир книг в том юношеском возрасте, когда другие его навсегда покидают, то есть сразу после ухода из таёжного староверчества, он не мог дня прожить без чтения. Одна какая-то книга, фантастика или детектив, всегда даже находилась в его инструментальном ящике, так как Харламп работал сантехником и был очень хорошим сантехником, передаваемым из рук в руки. Отдельно передавали его и как мужа-на-час. Так он и познакомился с Анной. Тогда он менял подводку горячей воды в квартире её подруги.
Анна с первых же дней замужества отстояла за собой право быть вредной, сварливой и вечно всем недовольной женой. Она пилила мужа по делу и без, но то ли эта пила оказалась слишком тупая, то ли распиливаемый был слишком твёрд, толст и глух, как бревно, но жили они, можно сказать, счастливо.