Дональд тоже много думал об этом. И чем больше думал, тем больше курил. И тем сильнее картина темнела. Но теперь он знал, что когда картина окончательно потемнеет, он умрёт.
Через несколько лет картина стала совсем тёмной. Но, конечно, умные люди напрасно предлагали её осветлить или даже поместить в стеклянный саркофаг с инертными газами. Дональд отказывался. Он говорил, что взгляд девушки ещё тут. Или её невзгляд. Что было уже неважно. Дональд и сам старел, совсем не хуже картины. И, в конце концов, стал настолько стар, что целыми днями лежал в кресле у себя в кабинете и даже с трудом поворачивал голову в направлении картины. Впрочем, он знал, что она там.
— Ну, парень, ты совсем охренел. Как же у тебя тут накурено! — в первый же день сказал ему новый личный врач, потому что старый опять уже умер. — Бросаем курить, бросаем.Завтра к тебе придёт моя медсестра и наведёт здесь порядок.
Дональд терпеть не мог сиделок. В семнадцать лет он заболел корью, чуть было не умер, долго выздоравливал, его выхаживала сиделка, молодая, красивая и страшно злющая. Эта злюка всячески издевалась над ним, говорила, что если во взрослом возрасте он переболел корью, то теперь у него не будет детей и он станет… а фактически уже стал импотентом.
Только Дональд не стал. Дети у него были, и даже в большом избытке, разбросанные по всем странам и континентам, но сиделок с тех пор он просто ненавидел. А ту злющую всю жизнь мечтал изнасиловать. Мечтал затащить её в свою бывшую детскую и уж там жесточайше. Когда ему стукнуло первые пятьдесят лет, она даже нанял частного детектива, чтобы её найти. И нашёл. Но послал лишь большую корзину ядовито-жёлтых цветов и огромный эротический торт. Насиловать передумал.
Медсестра пришла на следующий день и тут же обратила внимание на картину луковой девушки. Она несколько раз переводила взгляд с картины на старика и обратно. Потом подошла к Дональду.
— Горе ты луковое,— сказала она ему и поправила одеяло. Думала, что он не слышит. А он слышал.
Потом она начала возиться у него в кабинете: проветривать помещение, освежать воздух, дезинфицировать всё подряд, передвигать мебель, что-то убирать, что-то приносить, расставлять свои коробочки и флакончики, раскладывать салфеточки, а у Дональда из-под век текли слёзы. «Горе я луковое», повторял он про себя и ещё сильнее зажмуривал глаза, когда их промакивали салфеткой.
Он знал, что умирает, и хотел умереть прямо тут. Его волю исполнили. Переложили на специальную больничную кровать со всеми нужными механизмами и автоматикой, подкатили столик с лекарствами. Курительную трубку вначале приняли за ружьё и хотели унести, но после его категорического протеста поставили в угол возле камина.
После этого Дональда начали лечить. В смысле, начали готовить. Как вообще готовят умирающих, искренне стараясь как можно дольше поддерживать их тающие силы, чисто чтобы они подольше пожили и помучались. Но Дональд ничуть не мучался. Сложно понять, что в действительности подняло его на ноги. То ли его лечили слишком хорошо, то ли всему виной была эта самая медсестра, слишком хорошенькая для того, чтобы тупо умирать, но однажды она застукала его сидящим на кровати и курящим свою огромную трубку.
Дональд ждал самого сурового порицания. Ждал где-то даже скандала, ругани, истерики и упрёков, как это всегда случалось с его бывшими жёнами, но ничего такого не произошло. Его лишь погладили по голове и тихо сказали:
— Не надо курить. Ты ведь бросишь, хорошо?
И Дональд начал бросать. Бросал он долго. С помощью своей прекрасной сиделки он добросался до того, что прожил ещё полноценных четырнадцать лет. И тогда бы не умер, но его случайно зашибло отлетевшей лопастью квадрокоптера. Тот доставлял ему через форточку табак.
— Наверное, вы сейчас меня спросите, так бросил ли он курить? — спросил нас Капитан Фридефикс.— Бросил ли он в итоге курить?
Да. Именно это мы и хотели спросить, но капитан не позволил нам этого сделать.
— Бросил, — ответил он сам.
— Как? — возмутились мы. — Всю жизнь курил-курил, и вдруг бац, в самом конце своей жизни бросил? Нет, в самом деле?