Мы яростно закивали. Да-да, представители столь развитой цивилизации, доэволюционировавшейся уже до способности облететь половину Вселенной и посетить множество галактик со следами наличия разумной и неразумной жизни, уж конечно, уж как-нибудь способны наладить телепатическую связь через океан.
— Жизнь землян для нас всегда была шоу за стеклом. Кузену Фрупсу как любителю стихов в этом плане несказанно повезло. Он попал в весьма приличный аквариум, который стоял в районной библиотеке. Людей там в течение дня бывало очень немного, зато ближе к вечеру иногда проводились небольшие мероприятия, которые назывались «Встречи с…» И чаще всего с поэтами. Поэзия, знаете ли, — сказал Капитан Фридефикс и вдруг замолчал. Молчал он довольно долго, вздыхая и устремляя взгляд на потолок. В какой-то момент мы даже заметили, как из его левого глаза выскользнула тихая слезинка и робко проскользнула по чешуе вниз.
Мы неуютно пошевелились. Нам и так было сыро на нашей мокрой планете.
— Юность, да, — вздохнул капитан. — Когда я жил на планете Земля, ещё в виде птички, я тоже знавал одного поэта, и он был тоже несчастлив. Но это к слову. Ну так вот. Однажды в библиотеке проходила встреча с одним малоизвестным поэтом, который только что выпустил свой новый сборник стихов. Сборник назывался «Стихира стихий». А до этого он уже выпускал «Иглы мглы», а ещё до этого «Дюновей». Поэт был уже немолод, суховат, жилист и имел такую необычную, сапожного вида голову, с выдающимся подбородком, что сразу хотелось как-нибудь поскорее забрать её у него, помыть, упаковать, положить в коробку для обуви и засунуть в какой-нибудь самый дальний и тёмный угол шкафа. Наш кузен Фрупс тогда ещё не знал, что не все поэты должны быть красивыми, а кто-то должен оставаться и некрасивым. Этого некрасивого звали Жан, а фамилия… Я сейчас уже не точно помню фамилию. Что-то типа Шершеню. Да, как-то так.
Капитан посмотрел на нас сквозь табачный дым.
— Как вы знаете, нет, вы, конечно, ещё не знаете, но сейчас определённо узнаете, что на планете Земля живёт один странный народ, который набивается всем нам в родственники. Нас это несколько смущает. Поскольку мы-то уж точно знаем, что на нашей планете Фр никогда не было никаких анцузов, хотя они сами никогда не устают нам напоминать, что якобы были. Жан был одним из них. За это отвечали его имя и фамилия.
Не думаю, что стихи Жана Шершеню заинтересуют сейчас кого-нибудь в вашей галактике Рваный бредень, а вот в их галактике Млечный путь его свежеизданная «Стихира стихий» имела некоторый успех. Сборник обсуждали на литобъединении при журнале «Отрочество в Отечестве», да и в самом журнале была опубликована развёрнутая рецензия, в которой критик Лев Ладненький назвал «Стихиру стихий» ещё одним новым и ни с чем не сравнимым явлением поэзии, столь же уникальным по своей оригинальности, как и предыдущая книга Жана Шершеню «Иглы мглы». Совершенно вот так. Для землян названия поэтических сборников имеют сакральное значение. Вам ещё интересно, что произошло далее?
Мы кивнули. Капитан выпустил к потолку клуб дыма и полуприкрыл глаза. Он был заранее вдохновлён своим рассказом.
— Ой, знаете, ваши прежние «Иглы мглы» пронзили меня насквозь, — в тот вечер призналась Жану Шершеню одна из его читательниц, высокая энергичная брюнетка с низким реверберирующим голосом, туго затянутая в чёрное кожаное платье, придававшего её нехитрой фигуре очертания просмолённого телеграфного столба, и с грудью плоской и твёрдой, как кираса кирасира. Глядя на эту грудь, Жан даже усомнился, а точно ли его иглы настолько заточены и остры, но потом вспомнил об одном читательском отзыве, в котором его поэзия сравнивалась с образом замёрзшего полярного дикобраза, так что через пару секунд он только сдавленно сглотнул, сдвинув глаза к переносице и ещё раз посмотрел на противостоящую ему грудь.
К встречам с собой Шершеню всегда готовился очень тщательно. Он заранее продумывал все вопросы, которые должны были ему задавать, и придумывал на них самые умные и остроумные ответы. В своём воображении он бесконечно блистал, хотя сами встречи обычно проходили очень скромно и буднично. Всё начиналось с того, что он вытаскивал из своей древней дорожной сумки пару стопок книг из остатков своих предыдущих тиражей, разбодяживал их штук пятнадцатью из нового и располагал стопки так, чтобы они не слишком загораживали на него вид, когда он будет сидеть за столом. Затем он вытаскивал из карманов пучок авторучек и пробовал каждую ручку на бумаге, дабы удостовериться, что во время автограф-сессии они не начнут скрести, как гвоздь по бумаге. Когда все ручки были проверены, он немного стыдливо вытаскивал из той же дорожной сумки небольшую, складную, уже сильно помятую, но всё ещё достойного вида коробку. Коробка нужна была не сама по себе, а в целях благотворительности. Так делается и в церкви. Потому что сам Шершеню ничего формально не продавал. Он лишь, подписывая очередной сборник, краем глаза следил, чтобы благодарный читатель не забыл опустить в коробку надлежащую денежку. Правда, в отличие от церкви, ценников на его книгах не было. Вообще о денежных суммах Жан умел говорить таким равнодушным и незаинтересованным голосом, что всем сразу становилось ясно: деньги ему крайне нужны.