— Я мало что знаю.
— После аборта она уехала с ним. Должно быть, написала ему, как только поднялась на ноги. Надо сказать, мне это немало облегчило дело: она ведь была совсем никудышная, когда вышла из больницы.
— Вы же любили друг друга. Это не могло не быть ударом для тебя.
— Я бы так не сказал — любили, просто спали в одной кровати. А эти слова «любовь», «любовники» оставь для колонки светских сплетен. Она же надула меня, когда решила завести ребенка. Может, думала заставить меня жениться, но я вовсе не собирался делать такую глупость. Я сказал, что оплачу ей аборт, но давать деньги на ребенка не стану. С меня и одного вполне достаточно — тебя. В те дни этот ее аборт кучу денег мне стоил — такие вещи были ведь не совсем законны, и не моя вина, что получилось неладно и Лайза больше не могла иметь детей. Когда она об этом узнала, то, видно, впала в отчаяние и вспомнила про Капитана. Уж очень он был убедительно добрый. Он ведь может в чем угодно убедить — особенно когда врет.
— И ты не ревновал?
— Ревновал бедняжку Лайзу? Да никогда в жизни. Дай-ка мне еще раз посмотреть это письмо.
Теперь он более внимательно перечитал его.
— Что это за чертовщина насчет мулов? Не собирается же твой Капитан стать фермером — он не из таких.
— По-моему… Я, конечно, не уверен… когда я был маленьким, он рассказывал мне про Дрейка — как тот захватывал караваны мулов, на которых везли золото через Панаму.
— Панаму… караваны с золотом… не думаешь же ты?..
— О нет, едва ли золото перевозят теперь на мулах. Это просто образное выражение… словом…
— Словом — что?
— Я думаю, он думает… — Такое впечатление, что стоит сказать «думаю», как следом рождается другое «думаю». Эти «думаю» плодятся как кролики… есть еще «я недоумевал».
Отец спросил:
— Так что же ты думаешь?
— Я думаю, он верит, что сделает большие деньги.
— Сомневаюсь, чтобы у Капитана это когда-либо получилось. Но вернемся к чеку…
— Ты думаешь… — Опять это «думаешь». -…мне следует получить по нему? Если Лайза умрет.
— Я бы не стал этого дожидаться. Ты сумеешь распорядиться деньгами куда лучше бедняжки Лайзы. Но будь осторожен. Капитан из людей опасных. Не знаю, почему я так говорю. Просто инстинкт подсказывает. И то, как он обошелся с тем парнишкой в подземке. Подземка. Он из тех, кто действует, так сказать, под землей, в подполье.
— И все же…
— Ты ведь довольно долго жил с Капитаном. Он стал бы колебаться и раздумывать, получать ли деньги по чеку, если выплата по нему может быть приостановлена?
Я пораскинул мозгами и решил, что Сатана прав.
Прежде чем уйти из клуба, я спросил отца:
— Ты навестишь Лайзу?
— Нет, — сказал он, — мне это ни к чему, да и ей, безусловно, тоже.
Деньги по чеку я получил после изрядных проволочек (должно быть, банк дозванивался в Панаму, а семичасовая разница во времени едва ли облегчала дело). Мне было в известной мере стыдно, но это чувство было таким поверхностным, что мигом испарилось, как только я выплатил отцу пятьдесят фунтов. Воспользовавшись моим новообретенным богатством, я даже устроил себе пир из копченой лососины и сухого бордо в одном из ресторанов Сохо, который при обычных условиях был бы мне не по карману, но еда в одиночестве не принесла того удовольствия, какого я ожидал. И не из-за денег, а, наверное, из-за мысли, что я так еще и не написал Капитану о болезни Лайзы, о том, что она, по всей вероятности, даже находится на пороге смерти.
Вскоре после этого маленького праздника, который я себе устроил, пришло новое письмо с пометкой «Срочное». Его принесли, как раз когда я садился завтракать — пить чай с гренками, и я не сделал ни глотка, не съел ни крошки, пока дважды не перечитал его.
"Бесценная моя Лайза, пожалуй, тебе все-таки пока не следует сюда приезжать. Есть некоторые сложности — затруднения, — а я не хочу, чтобы тебе хоть в чем-то было не по себе. Надеюсь, ты получила деньги по чеку, который я тебе выслал, потому что из-за этих сложностей я пока не могу ничего больше тебе послать. Напишу тебе снова, как только смогу, и, клянусь, это будет достаточно скоро. Скажи Джиму, чтобы он тоже не тревожился. Мулы в пути, это точно. Просто на дороге попалось несколько выбоин. Неожиданных и порой довольно глубоких. Ей-богу, очень мне жаль, что это письмо получилось такое деловое — я ведь только хотел написать, как я по тебе тоскую. Не проходит часа, чтоб я не тосковал по тебе. Но, Лайза, теперь уже недолго осталось ждать нашей встречи — я уверен, недолго.
Твой Капитан".
И затем — неизменный постскриптум: «Перед тем как будешь ложиться спать, подумай обо мне». Сначала он написал: «Когда будешь ложиться спать», а потом по какой-то таинственной причине переправил «когда» на «перед тем как» — разве что хотел избежать сексуального оттенка. «Вместе мы редко были несчастливы, верно?» Весьма скромное утверждение для любовника, подумал я. Если он был ее любовником. Любовь, в моем представлении, должна говорить другим языком. Возможно, это была ложь во благо со стороны мужчины, хотевшего успокоить женщину и удержать на расстоянии.
Мне пришла в голову одна параллель, и я вынул из папки, лежавшей на моем столе, черновик письма, написанного мною год тому назад. Когда дело касалось любовных писем, я всегда набрасывал сначала черновик, и это послание было адресовано девушке по имени Клара, в которую, как мне казалось в ту пору, я был влюблен; я недоумевал — опять «недоумевал», — не было ли у Капитана тоже такой привычки писать черновики и не может ли так быть, что он послал Лайзе не тот экземпляр, ибо письмо его было уж очень похоже на предварительный набросок, не предназначенный для чужих глаз? В конечном счете в черновиках нет ничего плохого. Я всегда делаю черновые наброски, когда пишу статью. В обоих случаях — будь то любовное письмо или статья — я усиленно тружусь над тем, чтобы произвести максимум впечатления на читателя. Даже поэт, сказал я себе, пишет черновики, и ни один критик не обвиняет его за это в неискренности. Поэт часто сохраняет свои черновики, и, случается, их публикуют после его смерти. А вот черновики Капитана, подумал я, судя по окончательному варианту — если это был окончательный вариант, — пожалуй, действительно настолько неотшлифованны, что их едва ли кто-то станет публиковать.
Я перечитал свое письмо с известной ностальгией. Оно начиналось так: «Всякий раз, ложась в постель (меня поразило сходство между этой фразой и тем, что писал Капитан), я вытягиваю руку и пытаюсь представить себе, что я ласкаю тебя, самые сокровенные твои местечки…»
Что ж, подумал я, мое письмо, конечно, далеко не поэтическое, но оно ведь и было написано — как бы это грубо ни звучало — с целью возбудить и Клару, и себя самого. Я писал в своем стиле, но не менее искренне, чем Капитан, — быть может, даже искреннее. Я ничего не опустил приличий ради. Написал, стремясь доставить удовольствие нам обоим, и к черту приличия.