– Так оно и есть, – подтвердил Фуше, постукивая по крышке табакерки. – Оно, безусловно, существует, в чем я заверил вашу супругу. Поэтому наш милостивый император и был вынужден в критический момент изобрести капитана Перережь-Горло. Вы хотите узнать еще неясные вам подробности?
– Постойте! – вмешалась Ида де Септ-Эльм. Безумным взглядом она окинула просторную комнату с молнией на потолке и затем посмотрела через плечо на дверь, ведущую в фойе. – Вы сознаете, – осведомилась Ида, стукнув кулачком по зеленому сукну на столе, – что император может в любую минуту войти через эту дверь?
– А как же еще он сможет войти сюда, мадам?
– И вы намерены рассказать ему все это?
Фуше обнажил гнилые зубы.
– Мне бы это доставило немалое удовольствие, – ответил он. – Простите, что, находясь в пределах слышимости часового за оградой, я был вынужден обманывать вас обоих относительно личности капитана Перережь-Горло. Однако я обещал вам конфликтную сцену, и будьте уверены, что вы ее увидите!
– Разрази меня Бог! – воскликнула Ида, скорее молясь, чем ругаясь. – Вы не осмелитесь на это!
– Вот как, дорогая мадам? На что же именно я, Жозеф Фуше, не осмелюсь?
Он пристально смотрел на нее, подняв рыжие брови, затем открыл табакерку. Рот министра скривился, когда выложенная брильянтами буква «Н» сверкнула на фоне несвежей крахмальной рубашки. Взяв себя в руки, Фуше перевел взгляд на Алана.
– Думаю, месье, – продолжал он будничным тоном, – что вы не вполне понимаете характер его всемилостивейшего величества. Нужно признать, что в своем роде он великий человек. Его даже нельзя назвать плохим человеком в том смысле, в каком это понимает весь мир. Но император руководствуется своей звездой, своими корсиканскими импульсами и, увы, своим дурным вкусом. Он совершает то, что хуже преступления, – ошибки! Одной из них явилась прошлогодняя история с герцогом Ангьенским. Этот несчастный, не блещущий умом молодой человек не совершил никакого преступления и не участвовал пи в каких заговорах. Герцог даже не жил во Франции. Вся его вина заключалась в том, что он, будучи аристократом, представлял собой старую монархию Бурбонов. И вот, чтобы произвести впечатление на роялистов, на случай если они будут продолжать интриговать против нового режима, наш император приказывает похитить герцога за границей, доставить во Францию, быстро осудить ночью и расстрелять во рву Венсенского замка.
Хладнокровно взяв понюшку табаку, министр скорчил гримасу.
– То, что произошло с роялистами в прошлом году, – продолжал он, – происходит с республиканцами в нынешнем. Погруженный в планы вторжения в Англию, император столкнулся здесь, в Булони, с сильной республиканской оппозицией среди его маршалов и генералов. Разумеется, эти люди не были убийцами, но их влияние представляло большую опасность. Маршал Ожеро, девять лет назад спасший репутацию его величества, когда смелость покинула императора перед битвой при Кастильоие! Генерал Удино, который должен был стать маршалом, но которого почему-то обошли! Я избавлю вас от полного перечня. Но, как я сказал мадам Хепберн, агитация против империи достигла высшей точки примерно две недели назад – перед серединой августа. На вашем лице, месье, по-прежнему написано недоумение. Должен ли я объяснить вам, почему, когда 21 августа подробные описания происшедших преступлений попали ко мне в руки, я знал, что капитан Перережь-Горло не может быть никем, кроме императора?
– Да! – ответил Алан.
– Нет! – возразила Ида. – Слушайте! – добавила она, подняв руку. – По-моему, лошади подъезжают к павильону.
– Вы слышите только ветер, мадам. Пройдет еще по крайней мере десять минут, прежде чем его величество сможет…
– Но когда я подумаю о его лице, появляющемся в этих дверях…
– Успокойтесь, дорогая мадам! Вам же всегда нравились конфликты, не так ли?
Фуше захлопнул крышку табакерки.
– Две вещи с самого начала, – обратился он к Алану, – казались мне невероятными. Пять убийств было совершено за семь ночей, три кинжала и пять клочков бумаги с подписью «Капитан Перережь-Горло» были оставлены в качестве весьма неуклюжего свидетельства – вас оно, по-видимому, не обмануло, так что нет нужды повторять это, – что убийца, очевидно, англичанин. Император, возможно, за недостатком времени передал все вещественные доказательства мне.
Но у его величества есть одна привычка – столь же знаменитая, как треугольная шляпа и пристрастие к драматическим жестам. Он должен всем заниматься самолично –должен видеть все, знать все, руководить всем, начиная от размещения орудий на батарее и кончая картинами иа стене коридора в «Парке статуй».
Снова с трудом сдерживаемый гнев мелькнул на лице министра полиции, возвышавшемся над пламенем свечей в комнате, такой же душной, как и его собственный кабинет.
– Тем не менее меня хотели заставить поверить, – продолжал он, – что за целую неделю, покуда убивали часовых, император ни разу не удосужился взглянуть на записки и кинжалы и попробовать на них свою проницательность. Ни разу! Я должен был поверить, что он предоставил все это преданному, но не слишком сообразительному Савари, а в конце недели, когда произошло самое невероятное и фантастическое убийство, без лишних хлопот перепоручил дело мне. Что я – младенец, чтобы меня обманывали таким образом?
Яростный жест Фуше окончательно перепугал Иду.
– Мне предлагали поверить и еще в одну вещь. В лагере начал кем-то быстро распространяться слух, что действия капитана Перережь-Горло могут спровоцировать мятеж против императора. Наши солдаты, не дав себе время подумать, просто повторяли это друг другу. Но были ли в лагере хоть какие-нибудь признаки или акты мятежа? Не было! В вашем присутствии, мадам де Септ-Эльм, я подчеркнул этот факт. Император прислал мне взволнованные донесения о скандале в театре и о двух дуэлях среди офицеров. Но, как я сказал вам, к мятежу эти события не имели никакого отношения. В самом деле, почему убийства капитаном Перережь-Горло императорских солдат должны обратить армию против самого императора? Какая в этом логика? Не должно ли это было, наоборот, сплотить солдат в преданности императору против общего врага, что практически и произошло? Слух о мятеже из-за убийств, совершенных капитаном Перережь-Горло, был ложным, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы попять причину. Император, повторяю, был серьезно обеспокоен республиканскими элементами, а так как он по какой-то причине, которую я не понимал и не понимаю до сих пор, долго откладывал вторжение в Англию, то это стало возбуждать в лагере раздражение. Необходимо было принять срочные меры. Неизменная стратегия его величества – во время собственных затруднений отвлекать внимание народа, устраивая развлечения, давая людям возможность о чем-нибудь поговорить и подумать. Так он выигрывает битвы и… – Фуше внезапно прервался. – Вы что-то сказали, месье Хепберн?
– Нет, – ответил Алан. – То есть не совсем. Я только подумал, что говорил то же самое в других обстоятельствах. Корсиканская кровь Бонн дала себя знать, и он задумал серию событий, столь же театральных, как его коронация и парады, с Шнайдером в качестве актера и фонарями с рефлекторами в качестве сценического реквизита, обеспечивающего наиболее яркий эффект. Вы разгадали секрет фонарей с рефлекторами?
– Вы, кажется, снова принимаете меня за младенца? – проворчал министр полиции, – Конечно, разгадал. Так вот, если он хотел отвлечь внимание обитателей лагеря, то он добился этого полностью. Вы согласны?
– Безусловно! – заявил Алан.
– Никто во всей Великой армии, – продолжал Фуше, – не мог говорить ни о чем, кроме как о капитане Перережь-Горло. Обуреваемые жаждой крови убийцы, солдаты забыли о своем нетерпеливом желании разграбить Лондон и прекратили возмущаться долгим бездействием. Более того, беспокоясь о ложном мятеже, они едва ли решились бы на настоящий. Все это весьма характерно для его величества, никому другому такое не пришло бы в голову. Тем не менее ошибка, допущенная императором, также весьма характерна. Он не желал сам обнаруживать значение сфабрикованных им ложных улик, не хотел сам объявлять, что капитан Перережь-Горло – проклятый англичанин. Император должен оставаться недосягаемым олимпийским божеством. А черную работу пускай делает кто-нибудь другой. Я был самой подходящей кандидатурой – и заметьте, я не возражал!