— Мария! Парижане приехали! Слышишь, не горцы, а настоящие парижане!
В кухне стоял полумрак. Сначала я еле-еле разглядел печь под огромным колпаком, длинный, грубо сколоченный стол да часы с медным маятником. Теперь до меня уже отчетливо доносились ароматы Пиренеев: запахи душистых трав с сеновала, парного молока из хлева, осенних фруктов, помидоров и перца смешивались с запахом блинов, которые тетя Мария пекла в честь нашего приезда.
Она вышла нам навстречу с распростертыми объятиями. На ее матовом, испанского типа лице сверкали черные глаза.
— А, парижане! Приехали! Вы, должно быть, устали с дороги. Сейчас я вас накормлю и напою. Не беспокойтесь, здесь еще хватает еды… Ты, Анриетта, мало изменилась… Смотрите, а какой большой парень!.. Я-то считала его совсем малышом… Да он почти такого же роста, как наш Бертран… Усаживайтесь! Вы любите блины? А где же Бертран? Бертран, наши приехали!.. Да садитесь же! Дайте ваши чемоданы… Ведь у нас здесь нет метро…
Мы с мамой не могли вставить ни слова. Мы стояли и улыбались, очень взволнованные и, конечно, усталые, но успев забыть об усталости. Тетя Мария сновала взад и вперед, на ходу обнимала нас, убирала наши вещи, а потом, подойдя к моей матери, положила ей руку на плечо и сказала:
— Да, моя милая, ты не слишком толста, надо нагулять «жирку…
Потом, повернувшись ко мне и потрепав меня по щеке, продолжала:
— И ты далеко не толстяк, молодой человек. Тебе нужно есть побольше масла.
Раскаленные уголья очага играли пурпурными искорками в ее седых волосах.
— Погоди! — остановил ее муж. — Хватит тебе тараторить! Еще успеем наговориться. Ведь они не завтра уезжают.
Тут появился мой двоюродный брат Бертран с полной корзиной яблок, которые, наверно, собирал для нас. Он был так же крепко сколочен, как его отец, но сухой и жилистый, как все горцы, с блестящими глазами и доброй улыбкой матери.
Я вспоминаю наш первый вечер в Вирване. Мы поужинали и сидели за деревенским столом. Мать рассказывала о Париже, где я родился и где мы жили до этого времени. Она вспоминала последние дни войны, или, вернее сказать, того периода, который называли «странной войной»: вторжение немецких войск в Бельгию и во Францию, вереницы пленных, массовое бегство на юг… Мой отец попал в плен в Эльзасе. Время от времени нам удавалось получить от него весточку, и он знал, что мы с матерью уедем сюда, в эту пиренейскую деревушку, к его родне.
Мать рассказывала медленно и обстоятельно. Она пыталась описать Париж в дни, когда туда входили немцы, столицу, вдруг ставшую тихой и безмолвной… Немецкие армии церемониальным маршем проходили по Елисейским полям. В Париж прибыл сам Гитлер.
Но я все это знал и, пока мать рассказывала, то и дело выглядывал в открытое окно. Горная ночь источала какую-то неизъяснимую свежесть. Приближалась осень.
Я совсем не знал этот край, где родился мой отец и откуда он уехал еще молодым. С родственниками из Вирвана мы обменивались короткими, но сердечными письмами, и они каждый год приглашали нас погостить. Но по той или иной причине поездка все откладывалась. Уже зимою 1939 года, когда отец был на фронте, на севере Эльзаса, Сиприен Валетт пригласил нас приехать к ним. Он знал, что мое здоровье оставляет желать лучшего и что врач советовал мне пожить в горах. Но мать все не решалась. Прежде всего, мы были небогаты. Кроме того, пришлось бы покинуть Париж, школу, квартиру и поселиться в этой затерянной деревушке. Да и следовало ли… Ведь война могла окончиться раньше, чем все думают…
Когда немецкие войска вступили во Францию, дядя Сиприен снова стал настаивать на нашем приезде. Отец, которому удалось об этом сообщить, одобрил наш план.
Я рассеянно слушал рассказ матери. Бертран, сидевший рядом со мной, пытался завести разговор о нашем путешествии, о Париже, о квартале, в котором мы жили. Казалось, он испытывал на себе чары великого и далекого города. Я отвечал ему коротко, и он умолк, понимая, что я устал. Бертрану, как и мне, было одиннадцать лет, но он выглядел старше.
Я опять повернулся к окну и любовался светлой ночью в долине. Когда голоса в комнате смолкли, я стал прислушиваться к необъятной прозрачной тишине горной ночи, улавливая легкое журчание воды и шелест листвы. Прежде чем попасть в этот край, я часто думал о нем. Но теперь он казался мне еще прекраснее, чем я мог себе представить. Удивительная тишина, чистота воздуха, все эти запахи переносили меня в какую-то зачарованную страну волшебных сказок. Знойный, настороженный Париж, по улицам которого маршировали в серых и зеленых мундирах вражеские войска, представлялся мне теперь далеким и смутным прошлым. Переполненные поезда, первые очереди у магазинов, тысячи забот, которые увозил с собой каждый, кто покидал в эти дни Париж, — все это я уже начинал забывать. Правда, я еще думал об отце, пленнике в далеком лагере, но тишина этого прекрасного вечера вселяла в меня надежду и даже уверенность, что я увижу его свободным.