Капитанские повести
ТРЕВОЖНЫЕ СУТКИ
УТРО
Прелесть моря в том, что оно свободно.
1
Боцман тоскливо ворочался на своей глубокой койке, огражденной никелированными железными поручнями и потому похожей на детскую коляску. Легкое покачивание и поскрипывание пружин увеличивали это сходство. Не спалось Ивану Николаевичу из-за духоты. Вентилятор, мягко гнавший струю воздуха из открытого иллюминатора, ничуть не помогал; соль, которой был разбавлен влажный воздух, к утру оседала на металлических предметах в каюте. К тому же саднило пальцы после вчерашней работы с тросами; и надо же ему было — без рукавиц! — а как иначе матросов ремеслу научишь?
Еще не спалось Ивану Николаевичу и потому, что перед уходом в рейс он плохо попрощался с женой, даже совсем почти не попрощался. А теперь, когда танкер «Балхаш» шел на юго-запад, к Антильским островам, надежда на хорошее прощание после доброй встречи истончалась в душе боцмана. Над Северной Атлантикой уже вовсю занималась смутная осень. Возвращение в порт откладывалось на неведомо какое время, да и суждено ли им было встретиться опять?
От духоты, от возраста да от таких дум беспокойно было боцману. Вот и лежал он, думал и смотрел в поднятое стекло иллюминатора, в котором плавал отраженный с воды расплывчатый отблеск какой-то очень уж яркой звезды…
А на палубе, над головой Ивана Николаевича, позади дымовой трубы, на деревянной крышке стеллажа с пожарными ведрами сидели, прижавшись друг к другу, буфетчица Эля Скворцова и моторист Витя Ливень. Это было их обычное место, как будто уголок в парке где-нибудь на земле. От движения судна по палубе тянуло ветерком, долетали запахи дизельного дыма, в тени гакабортного огня уютно застаивалась темнота.
— Вот с рейса придем, в Киев уедем, Эля. У меня там у матухи квартира — во! У водной станции. Загорай, купайся.
— Я знаю, Витенька, только боюсь я. Вон — проклятый уже неделю как привязанный ходит, — она кивнула за корму.
В зеленоватой глубине ночи мерно мотались ходовые огни американского сторожевого корабля.
Эля поежилась:
— Будто подсматривает кто.
— Ну что ты, у них ведь тоже служба, морячки́, наверно, о девчонках мечтают, как и наши.
— Наши не все о девчонках мечтают, это ты у меня такой прыткий.
— А что, жалеешь? — Витя стиснул ее плечи.
Она охнула и замолчала. Потом, чуть освободясь, сказала:
— Знаешь, я себя хорошо содержать буду, по моде, чтоб маме твоей понравиться. Добрая она у тебя, жалеет. Как ты думаешь, не заревнует она тебя?
— Да нет, ей все сойдет, только бы по мне было. Матуха у меня покладистая. Мы себе комнату с окнами на Днепр возьмем…
Эля хотела было сказать, что нехорошо маму называть матухой, но испугалась рассердить его, и так Витя стал вспыльчивый. Сама она не помнила своей матери, та погибла в сорок втором году, когда Эле едва исполнилось два года. А теперь она побаивалась даже не самого Вити, а того, чтоб не расстроилась у них такая серьезная любовь.
— Знаешь, будем у речки жить, я жирок сгоню немного, это он у меня по судам от неподвижности появился.
— А по мне, так даже лучше.
Она спрятала улыбку, уткнувшись в его плечо.
— Нет, Витенька, а все же как ты думаешь, все благополучно кончится? Мне за нас с тобой страшно. На Кубе-то, говорят, блокада, неужели как у нас была в Ленинграде?..
— Страшно, страшно… Да что я тебе — бюро политических прогнозов? Говорил тебе помполит, что родина о нас не забудет, чего ты меня теперь спрашиваешь?
— Витенька, не сердись, я думаю, как лучше.
— Лучше было бы с судна в порту списаться, вот что лучше. А все ты: давай подождем, Витенька, давай оглядимся. Огляделись!
— Не верила я, что у нас это серьезно…
— А если и не серьезно, так что, хуже было бы? Нам тут при любой заварушке хана́ будет, поняла?
Она отстранилась от него и молчала.
— Так-то не страшно, мне только нас с тобой жалко, — словно сам себя убеждая, продолжил он.
Потом, видимо, почувствовав, что она собирается плакать, погладил ее плечо:
— Да брось ты! Обойдется как-нибудь. Не дураки же. Ну брось.
Помолчали.
— Красивая ты баба, Элька!