Во многих боевых столкновениях довелось участвовать Джону Франклину, довелось ему быть (на 74-пушечном корабле капитана Джона Кука) и при Трафальгаре, когда Нельсон поднял знаменитый сигнал: «Англия надеется, что каждый исполнит свой долг!»
Это было красиво и торжественно. Но то было мгновение в тяжелом и совсем не торжественном деле, имя которому — война. Войне же не видно было конца. Огромные людские массы маршировали по европейским полям, вытаптывая посевы, а флоты бороздили моря…
Морские сражения длились часы, а крейсерства растягивались на месяцы. А во время тех крейсерств на английских кораблях шла обыденная жизнь, хорошо уже знакомая Джону Франклину.
Как и все мичманы, Джон жил в констапельской — в общей каюте с подвесными парусиновыми койками и обеденным столом посредине. Нрав у мичманов был буйным, и констапельская зачастую походила на излюбленную лондонцами королевскую петушиную арену. За это-то сходство и называли мичманские каюты cock pit — «петушья яма».
Как и все мичманы, Джон Франклин вожделенно ждал барабанной дроби, известной под именем «Ростбиф старой Англии» и означавшей наступление обеда. Тогда он усаживался вместе с приятелями на деревянные скамейки у деревянного стола и хлебал гороховый суп с кусками солонины (на корабельном жаргоне «соленая ворса»). Недаром говаривалось, что «красавица может поразить мичманское сердце, но дьявол не в состоянии поразить мичманский желудок». И впрямь — сам нечистый был тут бессилен, ибо, закончив обед, обитатели «петушьей ямы» выпивали еще по стакану крепчайшего рома.
Чередуясь со сверстниками, Джон отстаивал положенные вахты. Любил, как и все, веселую утреннюю вахту, начинавшуюся с восьми часов; не терпел ночную — «собаку».
До чего же неприятна была минута, когда унтер-офицер приходил ночью в каюту и, дергая одеяло, кратко возвещал:
— Сэр! Пора!
— Уже? — удивленно бурчал мичман, еще крепче смыкая веки и стараясь увернуться от фонаря, направленного унтером прямо в лицо. — Сейча-а-ас…
Унтер удалялся. Если была очередь Джона, то он поднимался сразу, надевал суконный мундир и выходил на палубу. Там нетерпеливо дожидался его кончавший вахту мичман, для которого, как и для всякого дежурного, последние минуты казались особенно томительными.
Другое дело, если очередь на «собаку» доходила до какого-нибудь ленивца. А такие непременно водились на любом корабле. Тогда унтер-офицеру приходилось раза три спускаться в «петушью яму» и повторять свое неумолимое, как рок:
— Сэр! Пора!
Ленивец бурчал: «Уже?», тянул: «Сейча-а-ас», и… засыпал еще крепче, нимало не заботясь о приятеле, клянущем всех святых. По общему уговору соню наказывали. Для сего праведного возмездия придумано было «срезывание вниз». В самый сладкий ночной час канат, державший подвесную койку, перерезывался ножом, и ленивец, при громовом хохоте «петушьей ямы», на секунду становился в вертикальное положение, а затем, обалдело тараща глаза и не поспевая сообразить, что же произошло, сваливался на палубу каюты.
Текли судовые будни. По чести говоря, строевая флотская служба изрядно прискучила Франклину. Но война продолжалась, и судьба мичмана Джона подобно судьбам миллионов других людей, крепко-накрепко увязывалась с нею.
Война захватывала новые территории. В июне 1812 года пожар ее объял полмира: восемнадцатого числа Северная Америка бросила перчатку Великобритании, а шесть дней спустя наполеоновская армия хлынула через Неман на русские равнины.
Война с американцами привела Джона Франклина к берегам Нового Света. Он участвовал в блокаде портов и в сухопутных сражениях. Ядра щадили его и у стен Копенгагена, и при Трафальгаре, но здесь, в Новом Свете, он был ранен и долго валялся в корабельном госпитале.
Его храбрость и распорядительность были замечены, и мичмана Франклина произвели в лейтенанты королевского флота. Ускользнув от лекарей, он больше уже не явился в констапельскую, а получил офицерскую каюту. Когда же барабанный «Ростбиф старой Англии» возвещал обеденный час, он шел неторопливо — лишь только мичман превращается в лейтенанта, его аппетит делается нормальным — в кают-компанию и обедал, попивая уже не сногсшибательный ром, а приятный херес.
К концу войны плавал он на 40-пушечном фрегате «Форт» капитана Вильяма Болтона, и тот не мог нахвалиться своим старшим офицером.
Долголетняя война закончилась в восемьсот пятнадцатом году; из флота начали отпускать матросов, силком и обманом захваченных вербовщиками в портовых тавернах и рыбацких селениях. Корабли возвращались в Портсмут и Плимут, Ярмут и Гулль, становились на ремонт в недавно построенных огромных доках на Темзе.