А провизия совсем уж иссякала. И близилось зимнее время. Добравшись до 68° северной широты и назвав мыс Поворотным, отряд Джона Франклина пошел вспять.
В устье реки Худа надеялись найти дичь. Пернатые, точно назло, исчезли. Разделили последний пеммикан. Побросали все, что можно было бросить.
В начале сентября съели последний пеммикан. Осталось немного бульона и колбасы. Шли берегом. Каноэ несли на себе: ведь надо же было переправиться еще через Коппермайн.
Грянули снежные бури. Термометр показал минус двадцать три. Сильный ветер валил людей с ног. Бури кончались так же внезапно, как и начинались. Но потом они зарядили без перерыва. Путники едва двигались. Часто отсиживались в палатке. Однако нельзя было задерживаться. Если зима застанет их вдали от лесов, от форта Предприятие, — смерть, погибель. Они шли, сгибаясь от ветра, шли цепочкой, один за одним. Они шли по пустынной, плоской земле, уже покрывшейся глубоким снегом…
Они с трудом вытаскивают ноги из рыхлого снега. И идут, идут, один за одним, цепочкой, согнувшись, молча. Они теряют силы. Чувствуют первые, особенно мучительные, спазмы в пустом желудке. Страшный лик голодной смерти уже кажет им черные пустые глазницы. Скрипит снег. Передние носильщики роняют каноэ, падают на берестяную скорлупку. Они падают, эти изможденные люди, бессильно и тяжело, всем телом, всем весом. Трещат продольные планки. Ветхая шлюпочка вдавливается в снег. Проводники поднимаются, тупо глядят на каноэ. Все идут дальше. Скрипит снег.
Уже не спазмы пустого желудка, а непрерывная ноющая боль. Голову сжимает железным обручем. «У-у — у-у», — гудит северный ветер; «а-а-а — а-а-а», — плачет вьюга. Скрипит снег. Тяжело дышат люди. В пересохшие рты суют они пригоршни снега. Были б силы, надо б плюнуть в это мутное снежное небо, в это безбожное небо. Были б силы, надо б проклясть эту безжалостную, промерзшую землю, весь этот страшный мир… Скрипит снег. Они бредут цепочкой.
Две недели — равниной. Четырнадцать дней, убийственно пустых дней. Ничего нет в мире. Есть шагающие мокасины. Есть только глубокий след от того, кто идет впереди. И нескончаемые снега. «У-у — у-у», — гудит северный ветер; «а-а-а — а-а-а», — плачет вьюга. Все плывет перед глазами. Мокасины сами по себе шагают и шагают.
Скалистые бугры сменяют равнину. Ветер обдувает их. Бесснежные голые бугры, точно желваки. Кто-то из канадцев нагибается, скрюченными пальцами наскребает серенький мох. Мох похож на засохшую плесень. Канадец жует, давится трухою. Другой, третий, еще один скребут мох, жуют и опять скребут. Весь отряд скребет и жует мох.
Снова скрип снега. Шагают мокасины. Носильщики бросают последнее каноэ. Кто будет думать о предстоящей речной переправе, когда не знаешь, не сдохнешь ли до вечера? Франклин пытается вразумить проводников. На него в упор глядят потухшие глаза. Проводники не отзываются. Люди уже за чертой здравого смысла.
Двадцать шестого сентября — после месячного похода с мыса Поворотного — отряд дотащился до реки Коппермайн. Вот она несется к Ледовитому океану. Лед еще не смирил ее. Ширина реки — чуть больше ста метров. Надо переправиться на противоположный берег. Он так близко и так бесконечно далеко. Люди стоят у реки и смотрят на воду, где позвякивают первые тонкие льдинки. Надо переправиться… Надо, надо… Они глухо бормочут это слово. Они знают, что надо. Но как?
Слабенький ивнячок покрывает берега. Гибкие прутики, из которых разве деревенскую корзинку сплести можно. Они же плетут… плот. Какой там плот… Ивовый коврик не выдерживает малейшей тяжести… Восемь дней бесцельно и безнадежно бродят люди у холодных зимних волн Коппермайна.
— Настоящий мужчина, — вспоминает Ричардсон чье-то изречение, — идет до тех пор, пока он не может больше идти, а после этого он проходит в два раза больше. В два раза больше, — повторяет доктор и говорит Франклину: — Я обвяжусь веревкой и постараюсь переплыть проклятую реку.
Франклин удивленно смотрит на доктора.
— «Настоящий мужчина идет…» — машинально произносит Франклин и видит, что доктор, охнув, приседает, схватившись за ногу и скривив лицо.
Моряки и канадцы окружают Ричардсона. Оказывается, доктор наступил на чей-то кинжал, воткнутый в землю рукояткой, разрезал сапог и до кости распорол ногу.