Доктора перевязывают рубахой. Он сцепил зубы, на скулах у него выступил пот. Но он поднимается, обвязывает себя концом длинной веревки. Никто его не удерживает. Прихрамывая, подходит он к реке кидается в студеные воды.
Отряд стоит у берега. В потухших глазах загораются искры восторга. То, что сможет один, смогут другие! Доплыв до середины реки, доктор переворачивается на спину. Он плывет на спине, бултыхая ногами. Руки у него онемели, их свело, он их не чувствует, как он почти уже не ощущает жгучих игл, впивающихся в его тело. Он плывет на спине. Он должен доплыть до берега. Берег все ближе. Еще немного. Еще… Сейчас он нащупает дно. Еще усилие…
Путники стоят на берегу. Матрос Хепберн крепко держит веревку, на другом конце которой привязан человек, борющийся с течением Коппермайна. Вдруг Хепберн начинает бешено выбирать пеньковый трос. Его сильные руки так и мелькают, а кольца веревки быстро наслаиваются у ног. Франклин и штурман, вздрогнув, разом помогают матросу. Отряд замер, оцепенел. Нет восторга, снова потухшие глаза. Доктор не доплыл. Близ берега силы окончательно изменили ему, и он пошел ко дну, захлебываясь ледяной водой.
Едва разгораясь, потрескивали ивовые прутья, пуская влагу на тоненькой глянцевитой коре. Чуть дыша, лежал у огня доктор Ричардсон. Нога, обмотанная рубахой, превратилась в окровавленную обмерзшую култышку. Снег так глубок, что Франклин и Хепберн сумели отыскать лишь горстку мха. Они отдали ее доктору, но тот не в силах разжать синие губы.
— «Настоящий мужчина, — шепчет ему Франклин, — идет до тех пор…»
Доктор смотрит на Франклина.
— Ничего, старина, — шепчет Франклин. — Мы дойдем, дойдем…
Франклину холодно. Он никак не может согреться. Он ведь всегда был таким мерзляком, точно родился у экватора. Он ведь и дома, в Спилсби, жался зимой к печке. Но он начальник экспедиции, он не может, он не вправе падать духом. Что-то подсказывает ему, что он выдержит. Он не может, не вправе не выдержать. И Франклин улыбается. Оскал его страшен, и улыбка походит скорее на гримасу. Но все же он улыбается. Не надо терять надежду. Это последнее, что теряет человек.
Спасительная мысль: соорудить шлюпку из ивовых прутьев и клеенчатых мешков! Трясущимися руками они делают шлюпку. Один из проводников успешно переправляется на противоположный берег. За ним все остальные. Теперь вытерпеть несколько переходов, и они — в форту Предприятие. А там, там-то уж ждут их оленьи окорока, белорыбица, крупы, заготовленные Венцелем, «вояжером», которого Франклин отослал назад еще в дни выхода из устья Коппермайна в залив Коронейшен. Эх, только бы дойти до Предприятия!
Скрипит снег. Шагают мокасины. Карликовые березки да можжевельник чуть-чуть поднимаются над снегами. «Земля тоненьких палочек» — зовут канадцы эти края.
— Джордж, — говорит Франклин штурману Беку, — вы чувствуете себя получше других. Возьмите несколько проводников и идите к форту. Постарайтесь найти индейцев. Пусть они возьмут провизию и отправятся к нам навстречу. Джордж, — повторяет Франклин, беря штурмана за руку, — я надеюсь на вас.
— Слушаюсь, капитан, — отвечает Бек. — Я сделаю все, что могу. — Помолчал, выпятил губу и добавил: — Я сделаю больше, чем могу.
Франклин не обнимает, не целует Джорджа Бека; он ничего больше не говорит ему.
Привалы так часты, что, право, путники больше сидят, чем идут. У Франклина опухли ноги, он не может пройти больше километра. Джордж Бек и три проводника прощаются с отрядом и идут к форту. Вслед им глядят потухшие глаза, изможденные лица, обтянутые красной, потрескавшейся кожей. Вслед им глядят не люди, а призраки, выходцы с того света.
Цепочка все больше растягивалась. По двое, по трое они брели по заснеженной «земле тоненьких палочек». Позади всех ковылял, опираясь на Ричардсона, мичман Худ. Франклин чувствовал, что мичман не дотянет. Худ сам дал это ему понять. Мичман попросил, чтобы его оставили, он-де добредет один, нельзя же из-за него задерживать всех. Франклин наотрез отказался да еще ласково попрекнул мичмана, сказав, что оставить товарища в беде по известному ему, Худу, законам «петушьей ямы» означает самое черное предательство.
«Петушья яма»! И Худу ясно послышалась барабанная дробь — «Ростбиф старой Англии». Он растерянно оглянулся и понял, что это галлюцинация. Но от того, что он это понял, галлюцинация не исчезла, а лишь изменилась — из слуховой она стала зрительной. Так же ясно, как он услышал барабанную дробь, увидел Джон Худ корабельную миску с гороховым супом и кусками солонины, «соленой ворсы». Она дымилась, она приближалась, покачиваясь в воздухе, миска густого горохового супа… Мичман упал, теряя сознание.