Адальберт Шамиссо жил в Берлине, был доктором философии и хранителем ботанического сада. Мягкие волосы ниспадали на его плечи, и та же упрямая ямочка виднелась на маленьком, четко очерченном подбородке.
В его рабочей комнате пустовато: прямоугольный некрашеный стол и жесткое деревянное кресло. Затворив дверь и набив почерневшую трубку, он трудился в этой простой комнате, окутываясь клубами дыма.
За этим столом он и написал свои «Замечания и наблюдения», вышедшие вместе с отчетом Коцебу о плавании «Рюрика». И точно так же, как ученый мир Европы с вниманием и интересом знакомился с отчетом мореплавателя, так и записки естествоиспытателя «Рюрика» привлекли зоологов и ботаников. Спустя годы Чарлз Дарвин прочтет «Замечания и наблюдения», сделанные на «Рюрике», и скажет, что Адальберт Шамиссо — «поистине замечательный натуралист».
В нем по-прежнему уживается ученый и поэт. Не торопясь, оттачивая фразы, пишет Шамиссо свое «Путешествие вокруг света», книгу, которая войдет в золотой фонд немецкой прозы. Он пишет и стихи, все те же романтические стихи, полные любви к свободе. С горячностью приветствует Шамиссо революционные взрывы, где бы они ни гремели: он славит повстанцев-греков и Байрона, сложившего голову за греческую независимость; он славит и парижских блузников, водрузивших трехцветное знамя на июльских баррикадах восемьсот тридцатого года; наконец, он пишет страстную поэму «Ссыльные» о русском декабристе Александре Бестужеве, поэму, пронизанную идеей возмездия. А потом он отталкивает свою поэтическую ладью от туманного острова романтизма. Лукавые и язвительные песенки в духе Беранже завладевают его сердцем.
В чопорном Берлине идут годы. В его длинных шелковистых волосах — изморозь седины. Он нередко прихварывает — после «Рюрика» здоровье его пошатнулось.
Старея, Шамиссо все чаще вспоминает Францию:
Он видит башни старинного замка Бонкур, каменных сфинксов у глубокого колодца во дворе и роскошную яблоню в саду. Под рваной, шевелящейся тенью ее он вдыхал когда-то запах нагретой солнцем родной Шампани и впервые чувствовал поэтическое наитие.
Давно уж нет родового замка. Распахано место, где стоял он века, где были гробницы предков с полустершимися надписями на выщербленных плитах. Нет ничего от прошлого…
И потомок старой графской фамилии Людовик-Шарль-Аделаид Шамиссо де Бонкур, путешественник и натуралист, доктор философии и поэт Адальберт Шамиссо с ясной и мудрой, чуть печальной улыбкой отрекается от этого прошлого. Он приемлет новое и обращается к земле замка Бонкур:
Франция, милая Франция, и ты, старик Париж!.. Последний раз Шамиссо увидел родину в 1825 году, за одиннадцать лет до кончины…
В тот год, когда бывший натуралист «Рюрика» побывал на берегах Сены, на одной из парижских улиц жил человек, судьба которого тоже была связана с двухмачтовым бригом.
…Перешагивая через ступеньку, Логгин Хорис поднимался на верхний этаж большого доходного дома. На лестнице пахло кошками и кухонным чадом. Отворив дверь и нагнув голову, Логгин входит в мансарду, бросает папку с рисунками, распахивает окошко и глубоко вдыхает прохладный вечерний воздух. В лиловатой дымке лежит перед ним Париж.
Шесть лет уже живет он здесь, в Латинском квартале, на Rue de Seine, 10. И, если бы теперь ему сказали, что ничего бы с ним не случилось, не побывай он в Париже, Логгин недоуменно пожал бы плечами и ответил:
— Нет, сударь, нельзя… Просто нельзя прожить жизнь и не вдохнуть воздух Парижа!
Но когда-то он вовсе не думал о Франции, о Париже. Возвратившись на «Рюрике» в Петербург, Логгин не почувствовал себя ни утомленным, ни пресыщенным. Он не хотел засиживаться. Подобно многим живописцам, молодой человек мечтал об Италии, об этой, как он любил говорить, «колыбели всех художеств». Но, подсчитав свою наличность, Логгин с грустью убедился, что итальянская поездка не может состояться.
Из Харькова, от престарелых родителей помощи ждать было нечего; он сам должен был послать им толику денег.
Тогда Хорис уехал в Париж: «для усовершенствования себя в моем искусстве», — как писал он в одном письме. И вот — улица Сены, 10. Летом в мансарде — духота, в ненастье — дробный стук дождя о кровлю, зимой — посвист ветра в щелях да гудение железной печурки. Логгин, однако, не унывал. Какое же это «усовершенствование», ежели ты не живешь в мансарде и не столуешься в кабачке Латинского квартала?