Вася - любимец Ильи. Илья чаще других дежурит здесь. Илья его друг.
Негромкое пищание - и на панели коммутатора зажглась красная лампочка. Косой дернулся, раскрыл глаза и с трудом поднял голову. То же сделал кот.
- Бобёр, - обтерев рот, промямлил в трубку Сашка.
- Бобёр не спит? - донеслось из динамика.
- Не спит, - ответил Косой.
- Саш, соедини с мичманом.
- Соединяю, - ответил Сашка и привычным движением вставил штекер в нужное гнездо. По сети пошёл вызов и уже через несколько секунд в трубке послышалось:
- Адмиралтейство, старший мичман...
Сашка бросил трубку. Его сморенная сном голова вновь плюхнулась на руку и за занавесой век, жадно смотрящие в разные стороны глаза принялись искать остатки пропавшего сна.
Вася, одобрительно прищурившись, широко зевнул. Где спят двое, третий - не мешай!
Сашка сразу узнал Бориса. Узнал и соединил с мичманом. В его большой затуманенной сном голове на какое-то время безнадежно затерялось то, что Борис теперь один, не с ними...
…Сашка сидел за столом в своём стареньком продавленном кресле. На диване, сдвинув круглые очки на кончик тонкого носа, умело орудуя спицами, быстро вязала носки мать. Сашка смотрел в окно. Над Петроградкой кружила метель. Наверное, только сейчас, совсем недавно демобилизовавшись, он почувствовал себя счастливым человеком. Уютная комната коммуналки, тепло, мама рядом, по телевизору какой-то бразильский сериал... И всё. Больше ничего не надо. Больше ничего не должен. Никому и ничего не должен. Ни школе, ни учителям, ни классу, в котором его никто не любил. Ни бурсе, в которой, наверное, он один посещал все пары... И, тем не менее, по всем предметам - железные тройки, а ведь он учил, старался. Всё зря. Ни армии, ни командирам, ни, тем более, стране. Никому! Больше никому и ничего! Ему тогда искренне казалось, что наконец-то он отдал свой последний долг. Долг обществу.
Он часто возвращался во снах в свою коммуналку, в свои двадцать минут счастья, чтобы вновь вдохнуть аромат заваренного мамой кофе, ощутить тепло залежавшихся на батарее шерстяных, связанных мамой, носков и вспомнить тот искрящийся, проносимый за окном, густой снег.
И вот полвека позади, даже больше, а на обледеневшем стекле жизни лишь крохотной снежинкой осело, впаялось только двадцать минут счастья. Двадцать минут...
И не стал Сашка крутым поваром. И общество, которому он отдал ''последний долг'' не приняло его. И был он грузчиком, потому что большие и сильные руки, а косой, простодушный, добрый - как-то не авторитетно. Даже ужин подавать и менять заплеванные пепельницы рожей не вышел - неформат. Стадо так решило. Ещё вчера он отслужил, как все, а сегодня он - неформат. Не богат, не красив, слишком добр, слишком доверчив, слишком открыт, слишком честен... В нём либо чего-то нет напрочь, либо чего-то совсем уж через край. И все достоинства - лишь клеймо - не такой, как все. И всё то, чего так не хватало обществу, им же, обществом, так бездумно отвергнуто. Коллективный разум, вероятно, уже тогда понимал, что общество, пройдя все возможные ступени развития, так и не смогло предотвратить своей нравственной и духовной деградации, что оно обречено. И подобно тому, как смертельно раненая оса жалит саму себя, оно - общество - себя убивает, отвергая те спасительные крупицы доброты, приходящие к нему в таких людях как Сашка. Общество сошло с ума, и вся его грязь, всё страстное и вожделенное выбросилось в пространство, окутало, повисло над ним куполом и сформировало коллективный эгрегор - коллективный разум - безумие.
Согласно закона противодействия, если общество - враг личности, то личность - непременно враг общества. Вот почему общество, распознавая в ком-либо личность, стремится его подавить и даже уничтожить. Но, как ни странно, в своей неравной борьбе Сашка победил общество, ведь того прежнего общества более нет, а Косой остался таким же как был. Все помои той жизни просочились в метро, сформировалось новое общество, ещё ужаснее прежнего, а Сашка совсем не изменился. И нет больше у общества власти над ним, потому что Христос учил любить и прощать, и Сашка искренне любил и искренне прощал. И не потому, что так надо, а потому, что не умел иначе.