- Куда её теперь? – Лёха снял телефонную трубку. – Чёрт знает, что творится, - возмутился, вращая ручку вызова.
- «Бобёр», - почти сразу же ответил кто-то на другом конце провода.
- Конев, - сухо представился Лёха. – Наши вернулись? – спустя пару секунд. - Дай «море».
Негромкое потрескивание в трубке, звук переключения на коммутаторе, ожидание.
- Я слушаю, - после продолжительной, висящей в проводах тишины, негромким протяжным басом ответил мичман.
- Евгений Саныч, мы на месте.
- Буду через сорок минут.
- А раньше никак?
- Нет. Сорок минут, - коротко ответил мичман.
- Ну, сорок так сорок, - пробормотал Алексей и положил трубку.
Отрешённо уставившись куда-то в стену, профессор какое-то время молчал, его пальцы легонько поглаживали автомат, а мысли парили где-то далеко в бескрайних высотах воспоминаний. Алексей же с любопытством смотрел на Бориса в роли учителя, хотел что-то добавить от себя, но в последний момент всё же сдерживался и, лениво зевая, отводил взгляд в сторону.
- Алексей, - вдруг, словно вынырнув из пучины назойливых мыслей, обратился Фёдор Иванович, - вы не любите женщин?
На мгновение в воздухе повисла тишина. Замер Борис, замерла рыжая, в ожидании замер профессор.
- Не люблю, - ответил Лёха, - а что, должен?
- Нет, но, - слегка замявшись, продолжил Фёдор Иванович, - мы с Ларисой Никитичной почти полвека вместе, она мой верный и надёжный друг. Она – моя женщина. Человек - существо социальное, ему жизненно необходимо общение, понимание…
- Чепуха, - оборвал его Лёха, - всё, о чём вы сейчас говорите, не имеет ничего общего с реальностью. Не знаю, быть может в ваше время женщины были чем-то стоящим, но в своей жизни я таких не встречал.
- Ну, не будь так строг, - профессор по-отечески положил руку на плечо Алексея, - все люди разные, есть хорошие, есть и плохие.
- Баб хороших не бывает, - спокойно ответил Лёха и, убедившись, что Борис с рыжей вновь увлечены обсуждением предстоящего выхода, негромко продолжил, - все они алчные, подлые, продажные твари, приспособленцы.
- Ты знаешь, Лёш, у меня когда-то была собака, безумно преданное существо, друг. Настоящий верный друг! Можно сказать, член семьи. Но вот котов я люблю больше, страсть как люблю. Придёшь, бывало, с работы уставший, а он тебе прыг на руки и ластится, трётся, мурлычет или на коленях калачиком свернётся, мягкий, тёплый… Погладишь вот так вот его, и на душе как-то легче, спокойнее, а ведь приспособленец, бесполезный приспособленец. Жрёт да спит, а всё ж приятно.
- Иваныч, я против котов ничего не имею, в особенности против тех, что живут с человеком, да и к собакам я равнодушен. Одно только вам скажу, да вы это и без меня знаете, что ни одна мать не бросит своего детёныша, будь-то кошка, будь-то собака и только вот эти, - Лёха небрежно бросил презрительный взгляд в сторону рыжей, выдержал паузу, - только эти, - и замолчал.
- Тебя бросила мать?
- Нет, Иваныч, не бросила, но и дела до меня ей особо не было.
- И поэтому ты…
- Нет, не поэтому, - Лёха встал, подошёл к Борису с Викторией, - слушай внимательно, - вдруг неожиданно громко заговорил он, обращаясь к рыжей, - что бы не произошло там, на поверхности, что бы ты не увидела, ни при каких обстоятельствах не убегай и не кричи. Отойдёшь от Бориса – всё, тебя нет! Бегать за тобой или искать тебя никто не станет. Держись за него и будешь жить. Только рядом, понятно?
- П-пон-нятно, - ответила рыжая.
- И не бойся! Бояться теперь уже глупо. Обратного пути всё равно уже нет.
- Я н-не б-боюсь.
- А заикаешься чего?
- Страшно.
Алексей развернулся, подошёл к профессору, посмотрел на часы:
- Я могу привести миллионы примеров, но не стану – противно, - он лениво обошёл вокруг стола, открыл ящик, достал из него какую-то амбарную книгу с вложенным между страниц карандашом и, усевшись на стол, аккуратно сделал в ней запись, - странно, - пробормотал еле слышно.
- Что странно? – переспросил профессор.
- Да так, ничего, - Лёха небрежно бросил книгу обратно в стол и, задумавшись, посмотрел на Фёдора Ивановича. Секундная пауза прошлась по нервам профессора, как умелые пальцы музыканта ласкают струны, так молчание Алексея коснулось профессорского нутра. Недосказанность пугала. Алексей явно что-то понял, но что? Его сосредоточенный взгляд столкнулся с взглядом Фёдора Ивановича, остановился и даже уколол иглой отрешенности, но спустя пару секунд Алексей улыбнулся и оторвался от внезапно возникших размышлений. - Когда-то была у меня одна знакомая, - вдруг неожиданно спокойно заговорил он, - в любви клялась, всё такое. Ну и я, как ни странно, весь был по уши в этом дерьме, расстались, конечно, потом. Предпочла другого, успешного, состоятельного, - Лёха брезгливо сплюнул, злобно прищурился. - Прожили они вместе, правда, недолго, он в аварию попал, а кому нужен ломаный переломанный? Им самца подавай, чтоб поил, кормил, обеспечивал, окучивал регулярно, чтоб с комфортом и всё за его счёт. Не давая ничего взамен, брать, хапать без меры, паразитировать. Кормушка опустела, ну, и она снова ко мне прибежала. Но я ж неудачник, на кой она мне? Прогнал к чертям! Как тогда говорили: «Мужчина должен обеспечивать…» Никто никому ничего не должен! Нам пытались внушить этот бред, пользуясь нашей же слабостью. Слабостью к ним! К ним – подлым, продажным, жестоким! Подло! До омерзения подло! А ещё когда-то нужно мне было пройти профосмотр. Ну и была у меня знакомая медсестра. Ровесница, жили, можно сказать, в одном дворе. Работала в гинекологии. Пришёл я к ней как-то на работу с пакетом документов, карточкой, всё как полагается, зарядил ей немножко на шоколад, ну, и разговорились про то да сё, про жизнь. Врачи, помню, куда-то разбежались, то ли на обед, то ли по своим каким-то делам, в общем, вдвоём мы остались. Никто не мешает, мило беседуем, она там что-то складывает, моет, я хожу селезнем, басни ей заливаю, гляжу, а под умывальником в медицинском судке какая-то тряпочка, этаким ярким кровавым пятном на глянцево-белом, взгляд словно прилип. Присмотрелся, а это ребёнок, крохотный совсем, представляете? У меня в голове всё погасло – мысли, чувства, ощущения, всё - напрочь, будто рубильник кто вырубил. Присел я на корточки, смотрю, а он махонький такой в кровавой ванночке и ручка слегка вздрагивает. Протянул я ему руку, коснулся слегка, а он тёплый. Понимаете? Тёплый! Жив ещё! Я кожей почувствовал – жив! Хотел его на руки взять, отмыть, но опомнился вовремя – руку одёрнул, встал и ушёл. Неделю заснуть не мог, всё тот ребёнок перед глазами, словно кадры из фильма. Они там ведь ходили, как ни в чём не бывало, болтали, радовались, всё о своём, всё о себе, а потом взяли коньяк за очередной аборт, конфеты и ушли отмечать. Представляете? Ушли отмечать – твари! Даже я, по роду своей деятельности, всегда стараюсь добить, избавить от мучений, чтобы быстро всё было, быстро и безболезненно. Но это я – я и здесь! А я ведь далеко не святой. И первого, кого я пристрелил, я пристрелил с голоду. Пристрелил как собаку, пристрелил, а затем сам же, как собака, его и сожрал. Но у меня, в отличие от тех тварей, хотя бы есть оправдание. Я давно перешёл все возможные грани, но даже сейчас жалею, что тогда не нашёл в себе мужества взять и добить. Мать, убивающая дитя, общество, убивающее детей, мир, в котором всё продаётся – не мой мир. И то, что продалось однажды, я не возьму и задаром. И они, - он посмотрел на Викторию, - как ни странно, всегда продавались первыми.