— Признателен. Бери чёрный крупнолистовой в третьей лавке после рыбного ряда, — сухо отвечает капитан.
Катрина чуть хмурится, отпивая чая:
— Я обычно покупаю в первой… Быть не может, они его размешивают?
— Именно. Учись, пока я жив, — усмехнувшись, Леви лениво, практически индифферентно подталкивает мешочек с пряниками в её сторону. Кáта с улыбкой качает головой, что-то бормочет себе под нос. Она уже почти спит: подперев лицо рукой, сонно моргает, украдкой зевая.
— Тебя дома никто не ждёт? Семья-друзья? — Катрина, вздрогнув, открывает глаза, встречаясь с острым взглядом Леви. Такой резкий вопрос от капитана застаёт врасплох, хоть в последние дни они вообще говорили о многом. — Ты всю неделю сидишь до ночи…
— Ты тоже сидишь сиднем до ночи, — остро парирует, ставя чашку на стол. Аккерман лишь усмехается, когда Бишоп сонно хмурится, уходя в мысли.
“Дома. Тебя дома никто не ждёт?”. Интересное слово Леви выбрал — знает же, что они все квартируются одинаково от корпуса, если нет семьи: рядовые — в общих казармах, офицеры — в более индивидуальном жилье. Сами себе семья. Да и два дня назад он её провожал, видел, где живёт…
Кáта трёт глаза, виновато улыбаясь:
— Извини, резко вышло, не хотела… Насчёт твоего вопроса: нет, мои соседки знают про всю эту бумажную волокиту. А семья…
Свеча резко трещит, изрядно подтаявший воск быстро скользит к подсвечнику, рисуя на нём забавные белёсые полосы. Кáта отстранённо всматривается в трепещущий огонёк и отчего-то ей хочется продолжить говорить. Словно компания смурного Леви развязывает язык.
— С семьёй я не живу, с тех пор, как смогла вступить в кадетский корпус. Решила, что уж лучше так, чем оставаться там. В первый раз нас разметало, когда мне было тринадцать — брат вырос, став совершеннолетним, ушёл из дома. Пытался и меня увести, но полиция нас нашла. Меня вернули к отцу… А Виктор в люди выбился сам: сейчас работает помощником пекаря на севере стены Роза, всё хочет на собственное дело скопить. Раз в полгода встречаемся, брат привозит вкуснейшую выпечку — этим он в нашу покойную маму пошёл. А отец… без понятия, где он и как. Хотя, наверняка не пропал — даже таким пьяницам, как он в военной полиции находится доходное дело… А ты?…
На мгновение Бишоп замирает, не решаясь поднять взгляда. Всё вдруг кажется таким неуместным: и её ответ, и её вопрос. Ощущение, будто она теперь сидит перед Леви нагая, и прикрыться больше нечем. Сердце, трепыхаясь, начинает пропускать удары.
Но вдруг тишину разрезает хриплый голос:
— Своего отца я никогда не знал. Мать работала в публичном доме, а после моего рождения пыталась зарабатывать в прачечной. Умерла, когда мне было шесть, от голода — в Подземном городе было не так много возможностей заработать, да и еда там… так себе. Солнце — именно солнце, а не отблеск — я впервые увидел в двадцать лет, когда Эрвин сделал предложение, от которого было невозможно отказаться. Я вступил в Разведку с двумя друзьями… — свеча снова трещит, фитиль почти догорает, устремляясь к основанию подсвечника. — Они погибли в первую же экспедицию…
Кáта чувствует, как что-то глубоко в её нутре ломается — лёгкая корка льда, наращённая за годы броня — нечто крепкое, защищавшее все эти годы, ограждавшее от опасного чувства, которое она боялась даже именовать. Но теперь, всматриваясь в голубо-серые омуты и потерянно моргая, Бишоп чувствует себя иначе.
Пламя свечи вздрагивает и тухнет, медленно укрывая саваном сумерек весь чердак. В такой темноте легко потеряться, поддаться страхам. Но Катрина, выдохнув, робко касается ладони Леви, что покоится на диване рядом, и практически сразу ощущает, как его пальцы сплетаются с её. Крепко и надёжно. Так правильно.
В ночной тьме не видно ни зги, но синева очерчивает абрисы их лиц, и Леви готов поклясться, что она улыбается. И он улыбается…
Проходят минуты, а, быть может часы, и их руки расстаются. Ката отходит к столу, достаёт новую свечу, коробок спичек. Мрак чердачной мглы снова отступает, и в выхваченном островке золотисто-мандаринового отблеска они сидят до рассвета, дописывая документы друг друга, распивая не один заварник. Утром Эрвин Смит удивится, когда, просматривая бумаги, снова найдет отчётные Леви, написанные явно не его почерком, и отчёты капитана Дункана, что точно заполнял Аккерман. Командир группы будет долго всматриваться в чернила, но те не изменят своей формы.
И хоть касание рук — единственное, что произошло в ту ночь, именно тогда и Леви, и Кáта перестают убегать от опасного, страшного, необъяснимого, болезненного, но прекрасного чувства, даря ему имя.