Она снова кашляет, Леви даёт воды. Теперь пазл в её голове складывается: полуосвещённая палатка оказывается лазаретной, где солдат укладывали на спальники — поэтому Аккерман сидел рядом на полу. То и дело слышится поодаль неровное дыхание, приглушённые стоны — другие раненые, которые скрыты небольшой ширмой, разделяющей офицерскую часть. Бишоп рассеянно скользит свободной ладонью по животу, нащупывая марлевую повязку, закреплённую по ходу белой линии{?}[Белая линия живота — сухожильная структура передней брюшной стенки живота, расположенная по срединной линии. Образована переплетением мышечных апоневрозов. Именно белая линия разрезается при произведении срединной лапаротомии — вид доступа при операциях разного толка, но особенно — при кровотечениях.].
Однако даже ощутив болезненный шов, большей горечью Катрине даётся осознание. Сейчас, видя напряжённое измученное лицо мужа, представляя, через что он прошёл, ей невыносимо стыдно за себя. Сколько раз она проходила через подобное, когда Аккерману накладывали глубокие швы после битв, когда он также просыпался после наркоза, когда она боялась сомкнуть глаза хоть на пару минут, боясь потерять его…
В такие минуты боль родного человека будто передаётся и тебе.
— Не молчи, Леви, пожалуйста… — сипло просит Катрина. — Скажи хоть слово…
— Ты поступила храбро, но глупо. — Аккерман на секунду умолкает, смотря ей в глаза. Такие зелёные и живые. Господь свидетель, как же он счастлив, что она жива. — Но я поступил бы также, так что мы квиты. Твой отряд отступил без потерь — есть раненные, но это не критично, пока ты тут — Эрвин поручил их мне. А ты, Кáта… Просто сосредоточься на себе сейчас, хорошо? Тебе надо хорошо есть, пить, отдыхать… Клей говорит, ты потеряла много крови…
Кáта слабо, но старательно сжимает его ладонь в ответ, словно пытаясь вобрать в себя всё терзающее Леви. Бессмысленно и отчаянно.
— Я люблю тебя. Мне жаль, что всё так вышло…
— И я тебя люблю. Сегодня я это почувствовал ярче, чем раньше, — тихо отзывается Аккерман, смотря прямо, глаза в глаза. — Знаю, мы всегда будем рисковать собой, это неизбежно в разведке. И наш брак… согласись, это странная вещь. Обещать себя тебе до конца моих дней, хотя сегодня мы есть, а завтра раз — неудачная вылазка — и одного может и не стать. Но никто не знал, что так случится, и мы с тобой не оракулы, чтобы предусмотреть всё возможное. От этого ничто не меняется. Я твой муж, ты моя жена. Я люблю тебя и готов сделать ради тебя что угодно — это всё что имеет смысл, Кáта. Просто обещай оставаться смелой, но осторожной, хорошо?
Она кивает, хрипло шепчет:
— Да… обещай мне то же…
Леви кивает в ответ. Растирает холодную ладонь руками, и снова, в который раз, целует, пытаясь окончательно уверовать, что она жива:
— Держи меня и не отпускай….
Катрина улыбается:
— Пока жива, буду тебя держать. Мёртвой хваткой.
Леви закатывает глаза, а затем строго хмурится:
— Очень смешно. Что б я такого больше не слышал, — он подаётся вперёд, наклоняется над ней и коротко целует в губы — горько как-то, но сладко одновременно. Кáта сбито выдыхает, пытается подтянуться ближе, когда вдруг коротко всхлипывает, откидываясь на подушку. Морщиться. Глаза блестят от накативших слёз. Леви поджимает губы. Самое ужасное, что он не может ей помочь. Не может забрать её боль: он бы впитал все долы{?}[Дол — единица измерения интенсивной боли] полностью, едва ли моргнув глазом. Но нет такого чуда. И капитан делает то, что остаётся: держать её за руку, целовать в лоб, успокаивать и быть рядом. — Клей сказал, что есть морфин, если будет больно. Кáта?