— Нет, всё… всё нормально… — цедит через зубы она, жмурясь.
— Это очень хорошо, — звучит нежданный жизнерадостный голос. Протиснувшись через зазор в ширме, к ним подходит Клей. Хирург в заляпаном кровью халате поправляет очки, просто и неуместно улыбаясь. — Мне доводилось оперировать одного Бишопа, из военной полиции: на нём все раны затянулись, как на доброй собаке. Уж не родственник?
Катрина прищуривается, придирчиво рассматривая врача.
— Не имеет значения.
Клей кивает:
— Понял, — он молча указывает Леви отойти и опускается на пол рядом с импровизированной походной постелью. Капитан нехотя, но подчиняется — в конце концов, они все в царстве врачей, а Клей его жене вроде как жизнь спас… Леви всё же испытывает к нему больше благодарности, чем негодования. Хирург тем временем даёт указки: — Ляг ровно, ноги не подтягивай к животу, выпрямленными держи. Будет больно — говори, есть морфин. Пока есть, — вкрадчиво уточняет.
Кáта покладисто выравнивается. Клей бесцеремонно и бесстыдно задирает одеяло: её пронзает контрастный промозглый холод, вынуждая поморщится. Стекла очков беспристрастно блестят в приглушённом теплом сумраке палатки, когда хирург, не обращая внимания и не теряя времени, снимает стерильную марлевую повязку, осматривая свою работу:
— Швы ровные, это хорошо… Если будешь следовать указаниям, то и шрама почти не останется… — он придирчиво вглядывается в её глаза, щурится и мнёт живот. — Больно?
— Неприятно, — в тон отзывается она. Клей фыркает, укладывая повязку обратно.
— Жить будешь, — ухмыльнувшись, он поднимается. — Пока придётся полежать тут, дней семь… Командор правда на завтра-послезавтра перемещения лагеря планирует… — Клей хмурится, смотря куда-то в сторону, будто витая мыслями уже на очередной операции. Затем механически лезет в карман, вынимая записную книжку и грифель. — Тебе со швами в седло нельзя, я выпишу место в повозке. Когда отпустим из лазарета, всё равно будешь приходить каждый день — в три часа — на обработку и ревизию шва. Утром, вечером и по мере загрязнения либо сама, либо попросишь кого смекалистого обрабатывать рану антисептиком — его я выдам. Доступно, капитан?
Катрина вдумчиво кивает:
— Более чем.
— У вас есть человек, который вам поможет? — Клэй с ухмылкой рассматривает свой блокнот, вписывая что-то. Бишоп оглядывается на Леви, но не успевает поймать его взгляд — Аккерман говорит быстрее неё.
— Есть. Уж не беспокойтесь.
Клей расслабленно смеётся:
— Значит, точно жить будете. Я ещё приду перед отбоем, с обходом. Приятного вам вечера… — врач кивает поочерёдно сначала пациентке, потом Леви перед тем, как выйти за ширму. — Капитаны.
Катрина говорит вслед «спасибо», но Клей уже не слышит, вливаясь в перипетии лазарета.
Приглушённый золотистый свет прикрытых керосинок окутывает обоих. Извилистые тени пляшут по стенам, растекаясь и собираясь вновь призрачной дымкой. Леви медленно ведёт пальцами по её волосам, перебирает волнистые прядки, едва улыбаясь. Как мало оказывается нужно для счастья: просто быть рядом. Снова быть рядом.
Но когда Бишоп пытается приподняться его голос наливается наигранной строгостью:
— Тц, не елозь. Клей сказал, что тебе только с завтра можно вставать. — Замечая, как Катрина уязвлённо насупилась, Аккерман уступчиво делает поблажку, мягко целуя её в висок: — Извини… Просто побереги себя, хорошо? Если захочешь чего — говори, я принесу…
Его неторопливый голос, близость, тёплые объятья, извинения — Кáта не знает, от чего распарено млеет больше. Сердиться на Леви оказывается вдруг невыносимо тяжко, практически невозможно: на душе становится так легко, будто никаких кошмаров дня не было и в помине. Женские ладошки потеряно скользят по его грудине, ласкают шею и останавливаются на щеках.
Она всматривается в голубо-серые омуты, словно пытаясь навеки запомнить этот блеск. Кáта разлепляет пересохшие губы и едва слышно выдыхает:
— У тебя такие нежные глаза… — Аккерман замирает, на мгновение переставая дышать. Голос ли, интонация или открытая уязвимая улыбка, появляющаяся на её лице, но это выбивает из колеи.
И Леви улыбается в ответ:
— Воруешь мои реплики?