Дункан тем временем упорствует, явно положив целью вогнать хоть кого-нибудь в краску. После их с Леви раскрытия перед корпусом почему-то многие считали своим долгом пустить в них шпильку.
— Быть может, хотите сообщить своей ненаглядной, когда вернётесь в гнездышко?
Аккерман даже в лице не меняется. И безразличие ранит сильнее презрения.
— Сегодня у меня сверхурочные, полагаю, я буду сидеть за бумагами до сна в кресле кабинета…
Ханджи снова пихает его в плечо:
— Ну, Леви, что ты как безэмоциональная кукла на шарнирах, во-первых, ненормированный, урывистый и короткий сон — это невероятно вредно, а во-вторых…
Кáта перестаёт слышать, что говорит командир, указывая в её сторону. Быть может, говорит о важности эмоционального интеллекта, а, быть может, уже рассказывает весёлую и познавательную историю, как на прошлой экспедиции они пытались поймать титана живьём. Воздух давит и нещадно холодеет, отгораживая некогда милующихся пропастью, что будто и не пересечёшь.
Катрина почти что раскрывает губы, в отчаянном желании сказать Леви хоть что-то, но выражение его голубо-серых глаз сбивает с неё смелость. Сглотнув, она оглядывается на Дункана:
— Капитан, разрешите идти.
Это становится последней каплей для шаткого равновесия. Бишоп презирала трусость, а сейчас отступила. Хвост поджала, побежала. Весь путь до склада она хмурится, внутренне коря, что не высказала всё накипевшее прямо Леви в лицо. Пусть бы это стало сценой, учитывая людность полигона, присутствие Ханджи и Дункана, но хотя бы сейчас Кáта не терзалась бы от разочарования в себе.
Складовщик отстранённо расписывается в бланке, принимает всё снаряжение и мимоходом прощается. Катрина машинально отвечает, как позже отвечает на прощание сослуживцев. Мысленно она снова прокручивает слова Леви. Раз за разом…
“Может быть, вам есть что добавить, капитан?”
“Нет. Нечего.”
Нечего ему ей сказать. Не-че-го. Чаша внутри неё переполняется от эмоций. На бессчётный раз Кáта вспыхивает, будто спичка. Её вдруг заколотило от осознания, что сейчас она может снова совершить что-то, о чем потом будет жалеть. Однако на момент, когда Бишоп вошла в дом, где квартировал Леви, и влетела в кухню, выбор был уже сделан.
Кáта резко распахнула шкаф, вглядываясь в содержимое.
Она ему покажет. Сегодня она ему ещё покажет…
***
Штаб пустеет с первых намёков на сумерки. Все разведчики, отчитавшись перед начальством, ускользают, разбегаясь по служебным квартирам и жилым домам — кому как повезло.
Леви же мрачно складывает бумаги в стопки, равномерно распределяя по столу. За последнюю неделю это уже двадцатая партия, но вчера и сегодня Аккерман лишь рад был задержаться в кабинете: отчасти оттого, что не желал идти в свой дом, отчасти — чтобы не давать себе и Катрине повода ссориться снова. Он ещё злился, кипел и отчаянно хотел остыть, дабы взглянуть на ситуацию хоть немного рациональнее. Однако Кáта будто назло являлась там, где он выбирал прятаться. В безлюдном коридоре его этажа, на полигоне, когда по расписанию её отряда там не должно было быть и в помине. Катрина словно пыталась взять его на абордаж, придавить заставить довысказать всё, что ещё вертелось на остром, как лезвие, языке.
Каков был соблазн хищно оскалиться на глазах Ханджи и Дункана, Леви буквально распирало от возмущения, когда они с Бишоп столкнулись взглядами: она себя виноватой уж точно не считала. Аккерман столь крепко сжал зубы, унимая пыл, что опасался сломать челюсть ненароком.
Часы в коридоре бьют десятый час — детское время для капитана специального отряда — однако с лестницы слышатся шаги. Аккерман рассеянно хмурится, а затем, уловив такт ходьбы, недовольно кривит губы: явилась, не запылилась. Если сейчас она с новым запалом примется язвить…
В дверь стучат. Леви бросает пробный крючок, говоря: “открыто”, и в кабинет заходит Бишоп.
Аккерман вскользь отмечает, что она переоделась в гражданское, стало быть, была у них дома… Он хмурится, исправляясь: “В его доме”. В руках — льняной вещевой мешок. В таком можно и картошку с рынка тащить и амуницию перемещать.
— Добрый вечер, Леви.
Не уловив эмоционального оттенка в тоне и не найдя конкретики в зелёных глазах, Аккерман решает идти в наступление, ограждаясь:
— Вечер, — отзывается он, опасливо наблюдая, как она подходит к его столу и кладёт мешок аккурат рядом с документами. Отблеск свечи не выцепляет каких-то складок на лице — хмурости или гнева — и Леви гнёт дальше. Небрежно раскрывает папку и утыкается в слова рапорта: — Если ты пришла продолжить перепалку, вынужден огорчить — я занят.