“Обними её”, — говорит сердце, заискивающе пульсируя за грудиной, а разум отчаянно возражает, приводя кучу доводов “против”, заглушая пульсацию, шепчущую: — “Отбрось всё и обними…”
Леви давит это желание. Не сдаться он ей: в соревнованиях на выносливость ему равных нет. Кáта из него верёвки уже пытается вить, Аккерман в такие игры играть не намерен.
Бишоп — Леви почти уверен, хоть и не видит — сжимает губы и, выдыхая, смотрит на него. Он чувствует этот давящий взгляд, бросающий ему вызов: поднять голову из бумаг и схлестнуться в схватке. Но как только капитан решает посмотреть на неё, то Кáта вдруг вздрагивает. По её лицу проскальзывает тень, и она отступает на полшага.
— Я подожду, пока ты закончишь? — Бишоп цепляет руки в замок за спиной; кивает на диван: — Не возражаешь?
— Ты не собака, а я не твой хозяин, — глухо констатирует Леви, вновь старательно вчитываясь в буквы, что шли поверх документов, отправленных на сортировку. Кáта неслышной поступью отходит за его спину.
“Еще сейчас стукнет чем-нибудь, а затем придушит. Или нож в бок всадит. С неё станется…” — машинально и угрюмо прикидывает Аккерман, внутренне подсобираясь.
Зачем он сказал эту чепуху про собаку?
Леви хмурится и с напором на перо дописывает цифры в графы. Выходит жирновато, но, пробежавшись по получившемуся рапорту, он остаётся удовлетворён и начинает перекладывать готовые бланки в отдельную стопку. Однако теперь это не так просто. Леви злобно оглядывает мешок Катрины, что сдвинул третью стопку бумаг. Будто бы специально…
— Нельзя было положить на стул возле стола? — раздражённо бросает он через плечо, хмурясь. Однако кабинет продолжает звенеть тишиной: Катрина ничего не отвечает, что сердит его ещё больше — когда не надо она не умолкает.
Аккерман резким движением подцепляет узел, развязывает и раскрывает ткань, заглядывая внутрь. И вдруг замирает.
Тарелка. Глубокая тарелка, аккуратно закрытая полотенцем. Леви осторожно приподнимает покрывало: внутри ещё горячий рис, нарезанные овощи и даже поджаренные ломтики мяса, что нынче в дефиците — за него на рынке чуть ли не дерутся.
Она принесла ему ужин. Она приготовила ему ужин. А он сейчас взял и… додавил…
Леви чувствует, как в груди становится до противного пусто. Внутри что-то резко ухает, будто склянка, в которой Аккерман удерживал в узде все свои эмоции, бьётся, и боль разливается, въедаясь в каждый нерв. Чванливое чувство собственной важности, принципиальность… разве это имеет значение, когда родной человек делает отчаянную попытку извиниться.
Леви приподнимается, осторожно укладывает мешок на стол поверх бумаг, будто это древнее сокровище. Дыхание перехватывает от тягучего сожаления. Он оглядывается на Катрину, сидящую в дальнем углу на диване, терзаясь.
Кáта, чувствуя его взгляд, поднимает голову. Замешательство длится сущий миг, и она вдруг вскакивает:
— Леви, я подумала… — запальчиво начинает тараторить, будто гордость проглатывая. — Я подумала, если это действительно тебе важно, пусть сервиз стоит на первой полке. Это… это может даже и лучше. Пусть будет там. Просто я не ставила его на первую, чтобы беря со второй тарелки не задеть ненароком эти чашки. Они же такие… хрупкие. Тонкие. И ты их так любишь… Леви… прости, прости, пожалуйста! — Аккерман резко срывается с места, огибает стол, ещё она не успевает договорить: — Если чтобы не потерять тебя, мне надо смириться с расстановкой посуды на кухне — я пойду на это…
Он оказывается так близко к ней в одно мгновение. Кáта робко тянется ладонями, и прерывисто выдыхает, когда Леви касается ещё рук своими. Сжимает и подносит к лицу, зацеловывая.
Катрина маятно смеётся, улыбается, чувствуя себя бессильной перед бурей эмоций. Порочный круг ломается. Наконец-то ломается. И ничто больше не стоит меж ними. Аккерман заботливо оглаживает кожу запястий, а затем смотрит в зелёные глаза. И в этом взгляде разом читается столь многое: и сожаление о произошедшем, и плещущаяся неописуемая нежность, что Бишоп вдруг всхлипывает и, поджав дрожащие губы, заходится в плаче.
— Кáта… Прости меня, пожалуйста, — она подаётся ближе, прижимаясь к его груди. Леви заполошно касается ладонями её лица, стирая солёные дорожки. Её дрожь передаётся ему, усиливаясь во сто крат. Аккерман, будто в забытьи, целует её лоб, нос и щёки, только и делая, что бормоча извинения. Она, смеясь и плача, цепляется за его рубашку, чувствуя, как волнение переходит в головокружительное чувство. Катрина теряет равновесие, и Леви быстро подхватывает её, придерживая за талию. Осторожно помогает сесть на диван, взволнованно оглядывает. — Тише, тише, ты в порядке? Кáта, ты вся дрожишь, любовь моя…